Крауч-Энд (сборник)

клавиатурой.

Сан-Диего! Родился и вырос!

Мой взгляд упал на надпись, идущую по рамке вокруг экрана.

— Что такое «Тошиба»? — полюбопытствовал я. — Гарнир к китайскому блюду «Рибок»?

— Японская электронная компания.

Я сухо рассмеялся.

— Вы так шутите, мистер? Япошки даже вертушку игрушечную не сделают так, чтобы не перепутать детали.

— Уже нет. Сейчас все по-другому. Кстати, насчет сейчас… Какой сейчас год?

— Тысяча девятьсот тридцать восьмой, — выпалил я, потом поднял затекшую руку к губам. — Нет, тридцать девятый.

— Или, может быть, сороковой, — вставил он.

Я промолчал, но почувствовал, что лицо начинает гореть.

— Не вини себя, Клайд. Ты не знаешь, потому что я сам не знаю. Всегда оставляю этот аспект неопределенным. Я не определяю конкретное время, я пытаюсь создать ощущение времени… скажем, эпоха мелочной торговли. Можно и так назвать, если угодно. Или эпоха гангстеров, веселое время. Большинство моих читателей именно так это и воспринимают. И потом, это удобно для редактирования, чтобы не мучиться и не просчитывать каждый раз, сколько времени прошло между тем или иным событием. Ты не замечал, что ты, когда говоришь о прошлом, чаще всего употребляешь неопределенные фразы: «так давно, что уже и не помню», или «в незапамятные времена», или «дольше, чем мне бы хотелось», или «когда Гектор был еще щенком»?

— Нет, вроде бы не замечал. — Но теперь, когда он мне об этом сказал, я и вправду задумался. И заметил. И вспомнил «Лос-Анджелес таймс». Я каждый день читал эту газету, но какие конкретно это были дни? Только теперь до меня дошло, что в шапке на первой странице никогда не было даты, а только лозунг: «Честнейшая газета Америки в честнейшем городе Америки».

— Ты так говоришь потому, что в этом мире время не движется. И в этом… — Лэндри запнулся и вдруг улыбнулся. Улыбочка, исполненная тоски и какого-то странного голодного устремления, получилась настолько жуткой, что я отвернулся. — В этом часть его обаяния, — закончил он.

Я был напуган, да. Но я умел быть крутым парнем, если так было нужно. И сейчас был как раз такой случай.

— Так что, черт возьми, тут происходит? Объясни толком.

— Хорошо… Только ты сам уже начал понимать, Клайд.

— Может быть. Я не знаю имен матери и отца, и имени первой девчонки, которую я уложил в постель, потому что вы их не знаете. Так?

Лэндри кивнул, улыбаясь мне, как учитель, чей ученик пошел по пути нелогичных решений и, вопреки ожиданиям, все-таки дал правильный ответ. Но в его глазах читалось все то же страшное сочувствие.

— И когда вы написали «Сан-Диего» на вашей машинке, эта мысль тут же передалась и мне…

Он снова кивнул, подбадривая меня.

— И вы владеете не только Фулвайдер-билдинг? — У меня в горле стоял комок. Я тяжело сглотнул, но это ни капельки не помогло. — Вы владеете всем.

Лэндри покачал головой.

— Нет, не всем. Только Лос-Анджелесом и его окрестностями. Этой версией Лос-Анджелеса с некоторыми подредактированными дополнениями.

— Хрень какая-то, — подытожил я, но едва слышным шепотом.

— Видишь картину слева от двери, Клайд?

Я глянул в ту сторону, хотя в этом не было необходимости. Я и так знал прекрасно, что на картине изображен Вашингтон на переправе через Делавэр, и висела там с… ну, с той поры, когда Гектор был еще щенком.

Лэндри снова поставил свою стенографическую машинку имени Бака Роджерса себе на колени и склонился над ней.

— Не надо! — заорал я, пытаясь дотянуться до него. Но у меня ничего не вышло. Руки мне не повиновались, как я ни старался. Меня охватила странная апатия. Я себя чувствовал обессиленым и совершенно опустошенным, как будто уже потерял пинты три крови, и она все еще продолжала течь.

Он опять застучал по клавишам. Повернул свой агрегат ко мне, чтобы мне были видны слова в светящемся окне. Там было написано: На стене, слева от двери, ведущей в «Страну сладкой Кэнди», висит наш глубоко уважаемый президент… но всегда слегка косо. Такой у меня оригинальный способ держать его в перспективе.

Я посмотрел на картину. Джордж Вашингтон исчез, а на его месте возник Франклин Рузвельт. Ф.Д.Р. улыбался с сигаретой во рту. Его мундштук торчал вверх под углом, который его приверженцы называли щегольским и лихим, а противники — вызывающе высокомерным. Фотография висела чуть криво.

— Вообще-то мне даже не нужен лэптоп, — сказал этот странный человек. Говорил он слегка смущенно, словно я его в чем-то обвинял. — Я могу это делать и просто сосредоточившись. Ты же видел, как исчезли номера с твоей картонки. Но с лэптопом все-таки проще. Может, я просто привык все записывать. А потом редактировать. Вообще, редактирование и правка — самое увлекательное в этой работе, потому что именно на данном этапе я вношу последние штрихи — маленькие, но характерные, — и картинка обретает живую четкость.

Я долго смотрел на Лэндри, а когда, наконец, заговорил, мой голос был мертвым.

— Вы меня придумали, да?

Он кивнул, и вид у него был смущенным. Как будто он сделал какую-то гадость.

— Когда? — Я испустил хриплый короткий смешок. — Или это не тот вопрос?

— Я не знаю, тот или не тот, и наверное, любой писатель сказал бы тебе то же самое. Но я знаю одно: это случилось не в раз, а в процессе. Впервые ты у меня появился еще в «Алом Городе», который я написал в семьдесят седьмом. Но ты с тех пор здорово изменился.

Тысяча девятьсот семьдесят седьмой год. Воистину, год Бака Роджерса. Я не хотел верить, что все это происходит на самом деле. Мне было удобнее думать, что это сон. Но вот что странно: мне бы, наверное, удалось убедить себя в нереальности происходящего, но мне мешал запах его одеколона — знакомый запах, которого я никогда в жизни не нюхал. Да и как бы я его понюхал? Это же «Арамис» — марка, знакомая мне не больше, чем «Тошиба».

— Постепенно ты развивался во что-то более сложное и интересное, — продолжал Лэндри. — Но вначале был все-таки пресноват. Я бы сказал, одномерный образ.

Он умолк, чтобы откашляться, и улыбнулся каким-то своим мыслям.

— Позор на мою неседую голову, — ввернул я.

Он поморщился, уловив злость в моем голосе, но заставил себя посмотреть мне в глаза и продолжить:

— Последняя книга с твоим участием называется «Вполне в духе падшего ангела». Я ее начал в девяностом, но закончил только в девяносто третьем. У меня были проблемы. Жизнь в это время вообще была… интересной. — Его улыбка вышла кривой и горькой. — А в интересные времена писатель не пишет хороших книг, Клайд. Уж поверь мне на слово.

Глядя на его дурацкую одежду, которая висела на нем, как на вешалке, я решил, что тут ему можно верить.

— Может быть, вы поэтому так по-крупному и прокололись на этот раз, — сказал я. — Насчет лотереи и сорока тысяч долларов. Это же полная ерунда. Там, за границей, они платят в песо.

— Да, знаю. Я и не говорю, что у меня не бывает проколов. В этом мире я, может быть, и претендую на роль Создателя… в этом мире или для этого мира… но сам по себе я простой человек. Однако когда я лажаюсь, ты и другие мои персонажи об этом не знают, Клайд. Потому что все мои противоречия и накладки — это все составляющие вашей жизни. Но Пеория лгал тебе. Я это знал и хотел,