Ничего не делая, не ведая, не заботясь о ней. Я была с ней все время, учила, играла, читала книжки. Целовала малышачьи пятки и пальчики, круглую попу. Любила глаза-бесенята и курносый нос. Иногда ругала. Как без этого? Все наказывают детей за проказы. Но я ни разу пальцем не тронула, не оттолкнула моего любимого детеныша. А получалось по-другому. Мой муж днями работал, а вечерами оставался пушистым и белым. С ним — развлечения без поучений, со мной — Макаренко и Спок. Маленький ребенок выбирал то, что проще. Так легче, даже маленьким людям. Им тем более.
Моя голова разрывалась от боли, а сердце — от ревности к собственному мужу. Я делала что-то не так, но у меня не хватало ума понять что. Я хотела добра, меня не понимал мой ребенок. Он не был виноват. В этом возрасте дети мало что понимают. Но они чувствуют! Наверное, я не умела показать свою любовь, чтобы она стала очевидной, как круглая Земля. Я была уродом. Как так получилось? Все дело в блюдечке с голубой каемочкой? Но в жизни-то их не бывает. Они бывают только во взрослых сказках для их собственных детей.
Мой муж нашел деньги, продал машину. Теперь у нас было немного денег, подаренных старой машиной. А что дальше? Да ничего! Железяки остались течь в своей матерчатой пуповине. Как ни в чем не бывало. Я поняла, что надо искать работу. Мы так не протянем. Или даже средней по замыслу сказке конец.
Дочери не хотелось ходить в детский сад, она с трудом к нему привыкала. Я объясняла ей как взрослой, что так надо. Так лучше для нее.
— Почему я не могу быть с тобой? — спрашивала она. — Ты же дома.
— А другие дети? — отвечала я. — С ними интереснее играть. Ты научишься общаться, дружить, давать сдачи. Выучишь много новых игр, в которые не играют вдвоем. Тебе будет легче в школе.
— Не хочу я других детей!
Мою дочь тянуло домой, потому я забирала ее из сада сразу после обеда. Сначала она бежала ко мне навстречу, а потом стала привыкать. И я радовалась, что поступила правильно. Прошло немного месяцев, и моя четырехлетняя дочь сказала после моей очередной словесной трепки. Трепки, привычной и старой, — «я от тебя уйду»:
— В детский сад ходят ненужные дети. Сама уходи! Ты нам с папой мешаешь!
Мне показалось, что я умерла. На самом деле. Я ушла в спальню и легла на кровать. Я приучала свою дочь к мысли, что уйду от нее насовсем. И приучила. Я стала ей не нужна.
Самое смешное, я, как маленькая, ждала, что ко мне придет моя четырехлетняя дочь. Она так и не пришла, хотя дома мы были вдвоем. Она нашла дела по душе. Без меня. Научилась этому в детском саду. Я проиграла. Я учила не тому выживанию. Как папа. У нас это было семейное.
На меня часто находил стих. Бесшабашное, бездумное буйство.
— Мариванна! — кричала я. — Беситься!
Мы носились с дочкой как угорелые по огромной квартире мужа. По всем ее коридорам, коридорчикам и комнатам. Не разбирая дороги, крича во все горло. Как свободные, летающие лошади без упряжи и подков. Без возницы и воза. Без груза. Без шор. Без всего. Только скорость и ветер из всех открытых окон нашей квартиры. Жаркий ветер поднимал как на крыльях, выдувая все мысли. И хорошие и плохие. Любые.
Или играли в догонялки-пугалки. Раз! Выскочишь из-за угла с рожицей несусветной. И за ноги хвать! Визгу и смеху больше не бывает. И у меня, и у любимого детеныша.
Но самое главное было не это. Главное начиналось с подушек. Я наваливала их горой в гостиной, собирая из всех комнат. У самого окна. В месте, где больше всего солнца и ветра. И мы кружились с детенышем до изнеможения, пока стены не сливались в разноцветные полосы с растянутой вспышкой солнечного света, опоясывающей нас хулахупом. Под песню Боба Синглера. Особую песню. Самую особенную на всем земном шаре. Она осталась в наследство от сказочной страны. Тогда мы пели ее с мужем под радио. Кричали во все горло. Вместе. Она неслась впереди нас, закручивая крошечные торнадо из песка, пыли и жгучего степного солнца Мы тогда чувствовали себя атлантами, подпирающими сам небосвод. Тогда нам все было по плечу. Все!
— Круглая? — кричала я Маришке.
— Нет! — кричала она.
И мы кружились и кружились под песню могучих атлантов до головокружения, до сладкой устали.
— Все! — кричала Маришка.
— Круглая?
— Да!
Мы валились на подушки как подкошенные. Без сил. Хохоча во все горло. И мечтали о круглых желтых комнатах. Где всегда светит подсолнечник солнца тепло и ярко. Как добрая грелка. Мы заполняли круглую, теплую комнату связками и гроздьями сочных, полных солнца плодов. Доверху. До самого потолка. В нашей круглой комнате должно было вкусно житься. А как иначе?
По нашей круглой комнате в джунглях гривастых подсолнухов бродили желтые звери и летали желтые птицы. В круглой комнате нужна компания. Большая, огромная компания желтых, теплых как солнце друзей. Мы раскрашивали все цветы солнечным светом. Любые цветы. Пахучие, живые, прекрасные. Круглые комнаты должны вкусно пахнуть. И в них должна жить красота. Разве может быть иначе?
Мы лежали на подушках и мечтали о большом круглом доме. Нашем доме. «Счастливом», называла его Маришка. Он всегда был разный, только комната в нем была одна. Круглая, солнечная и счастливая.
Мы носились с дочкой по квартире сломя голову и услышали, как открылась дверь.
— Папа!
Маришка бросилась ему навстречу и упала в прихожей на обе коленки. Больно. Ее лицо сморщилось, собираясь заплакать. И она закусила губу, как всегда это делала. Маришка часто падала во время наших игр, и я тоже. «Солдат, сопли подтереть!» Я так всегда говорила и ей, и себе самой, если падала. Так научил меня мой отец. С детства. Сколько себя помню. И Маришка научилась крепиться, не плакать.
— Солдат! — весело скомандовала я. — Сопли подтереть!
Мой муж подхватил дочку на руки, и она зарыдала ему в плечо. Он, утешая, гладил ее по спине, по смешной покрытый кудряшками макушке. Она плакала ему в плечо. Горько, навзрыд. Я стояла опустив руки, не зная, что делать. Мой муж не смотрел на меня, он осудил меня враждебным молчанием.
— Что, собственно, случилось? — Я налетела на мужа, когда мы остались вдвоем. — Я научила Маришку терпеть боль. Не ныть, не разводить нюни! Меня саму так учил мой отец! Сопли подтирать!
— Моя дочь — маленькая девочка, а не солдат! — сквозь зубы процедил мой муж. — И мой дом — не казарма!
— Что ты хочешь сказать? — взбесилась я. — Я жестокая мать?!
— Ты дочь своего отца! И этим все сказано! — Он дал мне словами как кулаком. Под дых.
Мой муж ненавидел моего отца, отец — его. Это была глухая вражда без встреч и разговоров. Через меня. Как громоотвод.
— В смысле?!
— Если моя дочь хочет плакать, пусть плачет! Я, по крайней мере, буду знать, когда ей нужна помощь! — отрезал мой муж и вышел из комнаты.
Он вышел, а я вдруг вспомнила картинку из далекого детства. Точно такую же. Даже не помню, сколько мне было лет. Мало. Я расшибла колени до крови и протянула руки к отцу, чтобы он меня пожалел.
— Солдат, сопли подтереть! — весело сказал мой отец.
Я повернулась к маме и протянула руки к ней. Я не помню ее лица. Я только помню, что они ушли вдвоем. А я осталась одна. Подтирать свои сопли. Странно, что я забыла об этом, но не забыла о растоптанной короне королевы снежинок. А тогда я поняла, что меня бросили. И мама и папа. Оба. Я рыдала до икоты, забыв разбитые колени.
Мой отец учил плавать, бросив в воду. Теперь я не знала, выплыла я или нет?
Я вошла на кухню, мой муж точил свой нож. Тот самый, с которым никогда не расставался. Я вошла,
