Зачем я не умерла? Им хорошо было бы вдвоем.
Я представила, что я умерла, и решила, что умерла.
К утру я упала в сон под навязчивый бой множества барабанов. Низкий, бесконечный, страшный звук. Монотонный и вязкий стук до самых костей. До гвоздей в голову из беспощадных, безжалостных слов. Длинных гвоздей с широким болтом в середине, чтобы не ушли слишком далеко. Ведь пытка еще не закончилась.
Папа ушел на работу, пока я спала. Я осталась дома у родителей. Я была взрослая девочка, а хотелось к маме. Она ничего не спрашивала, у меня деликатная мама.
Мне позвонил муж, мама принесла трубку. У нее почему-то было испуганное лицо.
— Возвращайся. Мариша плачет, — сказал он.
— Мы не будем мужем и женой в прямом смысле, — без выражения сказала я.
Что я могла объяснить? Что он снова предал меня?
— А как же наша дочь? Она не спала всю ночь! Дети часто говорят, о чем не думают на самом деле.
— Дети чаще говорят то, о чем думают на самом деле.
Он молчал, и я молчала.
— Ты вернешься? — с нажимом спросил он.
— Нет.
Я положила трубку. Я не хотела возвращаться. Я не могла возвратиться. Я боялась. У меня всегда были завышенные ожидания, они не оправдались, и я сбилась с маршрута. У меня не было дороги, по которой можно идти. Я все делала не так. Нелепая свадьба, нелепая коррида, нелепое замужество. Война, война и война вместо мира. И я не знала, что делать с детьми. Даже с родным ребенком. Я вырастила родного ребенка в нелюбви ко мне. Собственными руками. Очень старалась, и у меня получилось. Мой ребенок говорил обо мне в третьем лице. Обезличенно и просто — «она». Пять слов моей дочери взмахом волшебной палочки превратили меня в кучу камней. В три каменные террасы пирамидой вверх — голова, сердце, душа.
Мои родители сделали мне больничный. Договорились со знакомыми. Вечером папа сказал:
— Поедем, отдохнем втроем. Я, ты и мама. Я завтра куплю билеты.
— Ты не любишь внучку? — спросила я.
— Я ее мало вижу.
Моей дочери разонравилось ходить к моим родителям. Папу она побаивалась, а мама была много мягче, чем я. Потому моей деликатной маме приходилось хуже, чем мне. Для Марины моя мама была дурой. Моя дочь дерзила бабушке, не стесняясь в выражениях. Еще детских, но очень обидных. Моя мама терпела и молчала. Все время. Я узнала обо всем от отца. Когда папа это услышал, он отшлепал внучку без слов. Больно и обидно.
— Как ты посмела такое сказать? — разъярилась я. — Бессовестная!
— Она меня трогает! Целует! Мне противно! — крикнула моя дочь.
— Целуют и обнимают, только когда любят! Бабушка тебя любит всем сердцем!
— Не надо мне сердца! Я не хочу, чтобы меня любили! Ничем!
— Марина не будет туда ходить, если ее бьют, — жестко сказал мой муж.
Она бросилась ему на шею плакать. Он стал ее утешать. В другой комнате. Она ему жаловалась. Тихо. Чтобы я не услышала. Так часто бывало. Это стало обычным делом в моей семье.
— Хочешь воспитать мою дочь в ненависти к моим родителям? — спросила я мужа, когда мы остались одни.
Я еле сдерживалась, чтобы не заорать, что он воспитывает мою дочь в ненависти ко мне.
— Хочешь, чтобы мою дочь били? — переспросил он.
Я вгляделась в его глаза. Они были заштрихованы клеточкой скрещенных ресниц. Шлюз опущен, пароля не было. Я махнула рукой.
Моя дочь перестала навещать бабушку и дедушку, хотя в ее возрасте внуки и бабушки самое естественное сочетание. Она осталась без дедушки с бабушкой, а с другой стороны родственников у нее не было.
Мой муж воспитывал дочь не только в ненависти к моим родителям, но и ко мне. Может быть, ненамеренно. Так получалось само собой. Как у меня. Только ему удавалось лучше.
Наверное, я сама превратила свою жизнь в корриду, выдумав обязательные фигуры, и втянула в нее мужа. Мы подбривали друг другу рога нашей дочерью. Это был запрещенный прием.
Но он первый ввел мне допинг, поставив меня на «красное», «железяки» — на «черное». «Черное» выиграло, «красное» не хотело уступать первое место.
Мы с родителями никуда не уехали. Я лежала на диване в гостиной. Я не пересчитывала свои камни. Их было всего три. Три невыносимо тяжелых камня. Мне одной их не вытащить. Для этого требовался огонь. Но моя божья искра погасла, а раздуть огонь было некому.
— Она спит.
Я услышала папин голос в коридоре.
— Не плачь. Мама спит, — повторил папа.
Он вошел в гостиную, неся трубку радиотелефона. Я засунула голову под подушку.
Из-под толщи подушки я услышала, как папа сказал:
— Как проснется, она обязательно позвонит. Я обещаю. Если хочешь, я приеду за тобой и привезу тебя к маме, — и после паузы добавил: — Не хочешь, как хочешь. Тебе пять лет. Ты уже взрослая. Сама решай.
Я позвонила мужу на сотку. Так было проще. Я боялась звонить к нему домой. Трубку могла взять дочь.
— Если не хочешь доконать дочку, приезжай. — Он тоже устал.
Я приехала домой, мне навстречу вышла дочь. Я стояла, не поднимая глаз. Чего я боялась?
— Ты не умерла? — спросила она.
Я взглянула на нее. Коротко. И задержалась. Она смотрела на меня перепуганными глазами и прижимала к себе любимую мягкую игрушку. Невиданного лохматого зверя с шерстью всех цветов радуги. У него была глупейшая и добрейшая улыбка. Два огромных глаза в кучку у носа и улыбка. Я купила его давно, она с ним не расставалась, хотя у нее было много игрушек. Она быстро их забывала и ломала в детстве, как я. Она тоже хотела узнать тайну шуршащей погремушки. Я разломала ее тогда молотком. Чтобы моя дочь узнала то, что не узнала я. В погремушке оказались одноцветные пластмассовые горошины. Розовые, по- моему. Дочь забыла о погремушке, тайна которой открылась, а я свою помнила. Может, не следовало ломать ее погремушку? Было бы интереснее.
— Ты не умерла? — повторила она и заплакала.
— Нет.
Я обняла ее и прижала к себе. Я чувствовала, как сотрясается маленькое тельце моей маленькой дочери. А больше не чувствовала ничего. Моя дочь не была виновата. Я виновата в том, что случилось. Но поделать ничего нельзя. Я вытекла каменной мантией в дыру сказочной земли вслед за древним океаном. И высохла.
У ребенка должна быть мать. Я осталась в семье ради дочери. Переехала в другую комнату, а муж остался в спальне с дочкой. Это было правильнее. С ним я быть не могла, а они были ближе друг другу, чем я.
Я открыла глаза, рядом с диваном стояла маленькая фигурка в белом костюме в паре с лохматым чудовищем. Ночью, при свете луны. Она стояла не шевелясь, а я ощущала ее взгляд всей своей кожей.
— Ты правда не умерла?
Голос белой фигурки дрожал и ломался. От слез и соплей. Я притянула ее к себе. Тесно-тесно. И вдохнула ее запах. Детский, нежный, цветочный.
— Правда.
— Почему ты все время лежишь?
