— Мне грустно.
— Хочешь поиграть?
Она протянула мне радужного лохматого зверя. Я вдруг заплакала, и моя дочь вслед за мной. Басом. Я плакала и смеялась. Я затащила ее в свою постель и перецеловала ее глазки, носик, все пальчики, толстую попу и круглый живот. Мой ребенок уснул со мной в слезах и соплях. Я не спала до утра.
Я люблю свою дочь безраздельно. Но я вдруг почувствовала, что внутри меня кем-то давным-давно натянуты струны. Сначала они тренькают, потом рвутся одна за другой. Может, у меня осталась последняя струна — любовь к моей дочери. Если порвется она, мне незачем будет жить. Если бы я промедлила немного, она бы порвалась. Я пугала свою дочь самой собой. Она пять дней жила с мертвой матерью. Это больше, чем я пробыла в реанимации. Такого детская психика выдержать не может. Моя дочь страдала дольше, чем я. Я снова постаралась. Терзала родного ребенка собственными руками. Таким, как я, надо запрещать рожать детей. По статье. Смертная казнь без помилования.
После моих игр в собственную смерть я превратилась в собственный призрак. В то, чего нет. Для дочери. Я оборачивалась и видела, как она стоит в дверях комнаты, не решаясь подойти. Вижу так же ясно, как и тогда. Испуганные недетские глаза и радужный зверь как щит. Я протягивала к ней руки, она убегала. Я сжимала ее тельце и целовала ее перепуганные глаза, дрожащие губы, щеки, курносый малышачий нос. А между нами щитом был радужный зверь.
— Не бойся. Я с тобой. Я с тобой. Я с тобой. Не бойся, — с каждым поцелуем шептала я. Горячо, сбивчиво, путано. Господи! Как я ненавидела себя!
Она успокаивалась и засыпала с головой на моих коленях. Я молила прощение у каждой черточки ее лица, у каждой складочки ее тела, у каждого пальчика. Целовала легонько с головы до ног, чтобы не разбудить. И просила прощения. Тихо-тихо. И так было каждый день. Я не находила себе места. Каждую ночь я ждала, вдруг заплачет мой ребенок. Все валилось из рук. Жизнь на автомате — и только одна мысль, что будет дальше с моим ребенком? До чего я его довела?
Время шло, моя дочь уже привыкла к тому, что я жива и здорова. Но я себя не прощала, и дочка меня не простила. Ей было легче с отцом. Просто легче. Во всех отношениях. Со мной она уже не смеялась, она смеялась с ним. С оглядкой. Я подходила к ним, она замыкалась. И я тогда самоустранила себя. На время. Чтобы Маришка привыкла к тому, что я рядом. Всегда рядом с ней. Когда она захочет. Стоит только позвать. Главное, чтобы ей не было страшно.
— Ты понимаешь, зачем ты здесь? — спросил меня муж.
— Лучше тебя, — вяло ответила я. Больше мне нечего было сказать. Он бы не понял.
— Твой эгоцентризм беспримерен, — с ненавистью сказал он. — Ты обошла своего отца на голову.
Он действительно ничего не понял. Я не могла травмировать дочь самой собой. Мне казалось, так будет лучше.
С тех пор ночью мне часто снился черный лабиринт из бесконечных комнат, коридоров, переходов и лестниц. Я кружила по нему до изнеможения, пока не оказывалась на жертвенном круге ритуального зала. Вокруг меня описывала круги голубая бабочка газового фонаря. Я ждала ее появления, цепенея от страха и ледяного холода. Она начинала нехотя, медленно, далеко. То приближаясь, то отдаляясь назад. Все быстрее и быстрее, пока ее рваный танец не сливался в тесный голубой обод, туго закрученный вокруг моего тела. Снизу вверх. Виток за витком. Последний бесшумный оборот вокруг моего затылка, и бабочка влетала мне в глаза, вгрызаясь в лицо зубами человеческого черепа. Финал.
Сначала это было моим кошмаром, а потом я стала пить снотворное. И мне перестали сниться сны. Вообще.
Я поступила на вечерний. Мне повезло, всего три года, потому что у меня уже имелось высшее образование. На третий год — защита диплома. Так было правильнее и быстрее. Нам нужны деньги. Их хватало только на самое необходимое. То есть ни на что. Я не знала, сколько получает мой муж. Но я знала, что он тратит последние деньги на покупку своей металлической мании, на поездки за ней за тридевять нездешних земель. Вечерами он говел на тайных вечерях с такими же сумасшедшими, как он. Не думая, не загадывая, не заботясь о будущем. А мне нужен был стабильный, высокий доход. Нужен!
Его могла дать только работа.
Я была готова к разговору. Я права, потому легко смогу объяснить, почему я так делаю. Это несложно. Мне нужен был крепкий тыл, но создать его для меня мой муж не сподобился. Не хотел! Не желал! Не стремился! Я приготовилась к схватке. Настроилась. Наточила когти и зубы. Я ткну его носом в мертвый груз бессмысленных, никчемных железяк. Завалю ими по самую маковку! Не желает понять, тогда я устрою чейндж. Моя учеба — на его неизлечимый досуг. Пусть получит его без условий. Пусть! Неважно, кто забирает ребенка из сада. Важно, кто обеспечит его будущее. Это сделаю я!
— Марише нужна няня, — сказала я. — Или ты сам будешь забирать ее из сада.
— Почему?
— Я поступила учиться. На вечерний. Я не всегда буду дома.
Я приготовилась к схватке, а она оказалась не нужна. Он опустил голову. И все.
Я молчала, и он молчал.
— Что молчишь? — спросила я, мой голос дрожал от еле сдерживаемой злобы. — Нечего сказать?
— Как хочешь, — ответил он и вышел.
— Я отвечаю за дочь. И для меня это не пустой звук! — крикнула я ему в спину.
Он не дослушал меня, закрывшись в своей комнате. Отгородившись старой, крепкой, дубовой дверью. Я взялась за ее ручку, помедлила и ушла. Поняла, все бесполезно. Он не уступит.
Мне нужно было объясниться и с дочкой. Это труднее. Намного. Сможет она меня понять? Она ведь такая маленькая.
— Мариша, я хочу купить нам дом. Счастливый дом. Как мы мечтали. Помнишь? Ты помнишь счастливый круглый дом?
— Желтый, как одуванчик? — вдруг улыбнулась она.
У меня отлегло от сердца. Свалилась страшная, невыносимая тяжесть. Я не буду с ней вечерами, но она будет знать, что я делаю это не зря. Ради нашей мечты. Она поймет. Она уже так выросла.
Я обняла ее и прижала к себе крепко-крепко, так что косточки хрустнули. Я не хотела, чтобы она видела слез. Ни к чему ее волновать.
— Да. Желтый и теплый. Как солнышко на твоих рисунках. Я его обязательно построю. Я обещаю. Ты веришь?
Она кивнула, погладив кудряшками мою шею. Сама не заметив. Так неожиданно, так больно, что мне хотелось плакать. Навзрыд. А надо было терпеть.
— Мариша, я часто буду задерживаться. Мне нужно учиться, чтобы заработать деньги на наш счастливый дом. Без этого ничего не получится. — Я взяла ладонями ее голову и заглянула в глаза. — Ты меня понимаешь? Никак.
— Никак?
Я спрятала глаза в ее кудрявом стожке. На самой макушке.
— Никак.
— А котенок там будет?
— Будет! — засмеялась я. — Целая стая лохматых, нахальных, рыжих котов. Обещаю!
— Ладно! — рассмеялся детеныш. Теплым облачком. Прямо мне в шею.
Маришка была со мной согласна, значит, я права. А я сомневалась. Трусила. Почти сдалась. Мы только-только стали с Маришкой ближе. Я боялась опять ее потерять. А она все поняла и дала мне крылья.
— Умничка моя! — рассмеялась я и защекотала ее поцелуями. Она, хохоча, отбивалась. Радовалась вместе со мной. Ей тоже была нужна наша мечта. Счастливый круглый дом. Я легко это поняла. Легко!
Все казалось простым, а получилось как всегда. Муторно, трудно, безрадостно. Мне легко давалась учеба, и трудно и тяжко — семейная жизнь. Она разбивалась и сыпалась. Валилась и рушилась. От одного непонятого слова. От неувиденного жеста или неуловленной мысли. От неугаданных желаний и
