медведя. На память. Больше у моей дочери детских игрушек, подаренных мной, не было. Она их не принимала.
Я налила в стакан минеральную воду. Пузырьки газа, поднимаясь со дна, исчезали у границы воды. Разбиваясь о воздух, они еле слышно шипели. Раз — и нет! Будто и не было никогда.
У моего мужа тяжелый характер матерого одиночки. Не случилось бы поездки на Амударью, произошло бы что-нибудь еще. Мой отец оказался прав. У нас ничего бы не вышло. Два больных сердца не уживаются вместе. Ни к чему сожалеть.
Я зарегистрировала заявление об уходе и отнесла в кадры.
— На повышение? — согнувшись в реверансе, спросила кадровичка.
Я посмотрела сквозь нее, она стушевалась. Я вышла, спокойно закрыв за собой дверь. Приехала домой, прошла в свою комнату и легла на кровать прямо в туфлях. Не раздеваясь. И провалилась в сон.
— Она не подпишет! — крикнула моя дочь. Я проснулась от ее голоса.
— Подпишет, — уверенно сказал мой муж.
— Ты ее не знаешь! Не подпишет! Специально!
— Я обещаю тебе, все будет хорошо, — мягко произнес мой муж.
— Если ты уедешь от меня, я этого не вынесу! — отчаянно сказала дочь. — Ты знаешь! Я не могу с ней остаться!
— Мариша, — увещевательно обратился к ней муж, — это же твоя мама. Как ты можешь так говорить?
— Я ненавижу ее! — Голос моей дочери взорвался застарелой ненавистью. — Она всю жизнь обещала мне умереть, да не умерла! Я хочу, чтобы мы наконец остались вдвоем!
Я встала с кровати и прошла к ним, цокая каблуками по паркету. Они сидели друг напротив друга и, застыв, смотрели на меня. Я чуть не рассмеялась. Наверное, так встречают исчадье ада.
— Что нужно подписать? — спросила я.
— Я уезжаю по контракту в Штаты, — после паузы сказал мой муж. — На пять лет. Марина может поехать со мной?
— Может. Что подписывать?
Он протянул мне папку, я расписалась не глядя. Я вышла из комнаты и уже в дверях обернулась:
— Надо оформить развод до вашего отъезда. Сейчас это не проблема.
Самое странное, мне вдруг стало легко. С меня свалился старый, ненужный, невыносимый груз. От меня уезжали три фаланги, мой муж, моя дочь и их ненависть ко мне. Та самая ненависть, которая травила меня своим трупным ядом. Я даже к нему привыкла. Ко всему привыкаешь. Даже к трупному яду.
Я скинула туфли и снова легла. Закрыла глаза и вспомнила о тайне шуршащих колокольчиков. В той самой моей погремушке, которую я не разломала. Не смогла. Хотя старалась. Вдруг я узнала бы что-нибудь такое, что помогло бы мне жить? Я видела ее перед глазами так же ясно, как и тогда, в детстве. Даже следы моих четырех зубов на колокольчике. Меня слишком любили в детстве, пришло время, и я долги отдала. Я улыбнулась самой себе из детства, торжествующе подняв над головой пластмассовое кольцо без колокольчиков. Зачем я их отломила? Что я делала не так? Выбрала человека не впору? Больше или меньше себя. Или что? Наверное, ответ унес космический глаз с расширенным сиреневым зрачком. Не надо было выбрасывать бирюзовую бусину. Ведь мне уже тогда было страшно.
— Марина сказала лишнее. Она так не думает…
Я услышала неподалеку голос мужа. Я отмахнулась от него рукой, не открывая глаз. Он мешал мне думать.
Когда погасла моя божья искра?
Я положила на стол Марины золотую трехъярусную серьгу, найденную в шлейфе Великого шелкового пути. Краткое пособие по буддизму мне больше не нужно. Я в нем ничего не понимала. Я оставила серьгу на память. У нее должно было остаться хоть что-то от меня. Это ритуальный жест. Не более.
Я вчера узнала точно, о чем знала всегда. Моя дочь ненавидела меня. Давно. Моя дочь, которую я родила, чтобы владеть безраздельно, давно желала моей смерти. А мне абсолютно все равно. Я могу ее больше никогда не увидеть, а мне все равно. Мне нужно биться головой об стену и кричать от отчаяния, а мне все равно. Что со мной не так?
Я поехала на нашу дачу, чтобы чем-то себя занять. Мы давно купили дачу, но на ней никто не бывал. Она заросла и одичала. Зато рядом текла речка с запрудой, в ней иногда купались дети из соседних дач. Только детей было очень мало.
Я села на деревянный настил и опустила ноги в воду. Она казалась мутной из-за примеси глины. Желто-бурой с зеленью. Поболтала ногами в воде и сняла с шеи медальон с нашими профилями, заместившими Македонского. Я никогда его не снимала, а у моего мужа медальона с моим профилем давно не было. Я сняла его и положила на колени.
Не знаю, сколько я просидела, глядя на воду. Ее зеркальная гладь была тусклой, серебристо-серой, потом стала розоветь, как крылья маленькой городской стрекозы. Вода менялась на солнце волшебным фонарем, неся одну за другой картинки из жизни в далекой сказочной стране. Далекая, жаркая страна была раем, где Адамом и Евой были мы с мужем. Но рай придумали для другого. Там мы сказали о себе самое главное, но так и не поняли друг друга. Завалили выпускной экзамен и пошли ко дну.
Я погладила пальцами золотую монету с нашим чеканом, обвела пальцем и мой, и его профиль. Они были теплым, двойным знаком. Непохожим на нас в точности. Просто мужчина и женщина. Как терек- сайские петроглифы, наскальные рисунки многих поколений. От реалистических, более древних, до стилизованных, более поздних рисунков. В этом и был весь фокус. Сплавить индивидуальности в общем котле и родиться единым целым. Добраться до космической мандалы из зоологических останков древности. У меня этого не вышло. Мне ни к чему было браться за чужие забавы. Тавромахия — это сложный балет для профессионалов, для двух стилизованных петроглифов — мужчины и женщины, — знающих в этом толк. Первый акт балета — это неоправдавшиеся надежды и разочарование, второй — ожесточение и месть, третий — опустошение и смерть личности. У этого балета нет однозначного финала, и никто не знает, кто обреченная жертва, а кто убивает. В этом балете мало кому даруют прощение. В лучшем случае провезут мертвое тело по почетному кругу под рукоплескания публики. Я претерпела свою судьбу, так ничего и не поняв. Меня смертельно ранили уже в первой терции, мимоходом воткнув пику в самое сердце. Мне повезло. Пика с крестом в основании — это милосердие к тому, кто все равно должен умереть. А добила меня шпага, на загнутом конце которой жила ненависть моей дочери.
У меня зазвонил сотовый телефон, я машинально нажала кнопку.
— Отдыхаешь? — спросила Феоктистова.
Феоктистова работала в головном офисе, мы с ней были чем-то похожи. Лезли наверх, используя кулаки, когти, локти, ядовитые зубы.
— Вроде того.
— Подвернулось место главы нашего департамента. Пойдешь?
— Мне надо сказать спасибо тебе?
— Заверни свое «спасибо» в оберточную бумагу и подари Астафьеву. Он жаждет его потрогать.
Я рассмеялась. Мне снова предложили бродить между трех сосен.
— Ждем-с, — Феоктистова отключилась.
В моей крови забродили пузырьки шампанского. Шипя и лопаясь в моей голове. До опьянения на голодный желудок. До бесшабашности и молодецкой удали. До кровожадной радости и избытка желчи и яда в моем жале. До холодного высокомерия и сарказма. До порки шпицрутенами и жестокого веселья! Передо мной всплыло ноздреватое лицо Челищева.
— Вечный тебе половой покой! — расхохоталась я.
Я хохотала, запрокинув голову к мерклому, жаркому небу, и болтала ногами в мутной воде до фейерверков из водно-глинистых брызг.
Мне нужно было собираться в город, я мельком взглянула на свои колени. И замерла, застыла, оцепенела. До мертвящего озноба от макушки до пят. Золотой монетный чекан с нашими профилями исчез. Пропал без следа, будто и не было никогда Я оглянулась, его не было нигде. Я встала, его подо мной не
