Ученье шло плохо. Вечером, положив голову на раскрытую книгу, усталый от хозяйских забот, Ленька крепко засыпал, и снился ему обновленный двор, с новыми крашеными воротами, где он, большак Ленька, встречает вернувшегося отца.
А в школе, держа перед собой его тетрадку, Татьяна Андреевна хмурила густые темные брови и, пытливо глядя ему в глаза, говорила:
– Ленишься ты, что ли? Не стыдно тебе, Леня?
Захрустела на зубах сладкая, подмороженная рябина. Застыла обледенелая земля, вытянулись и побелели голые кусты. Ночью выпал снег. Село стало ослепительно белым, праздничным. И у Леньки на душе был праздник. Он шел с почты, пряча за пазухой нераспечатанное письмо. Это было первое письмо от отца, и Ленька торопился домой, чтобы прочитать его вместе с матерью.
Из-за угла выскочил соседский Генька и, вытащив из-под полы что-то длинное, завернутое в мешок, таинственно сообщил:
– Ружье достал. Зайцев стрелять пойду.
– Зайцев?– Ленька усмехнулся.– Да их и нету нигде сейчас.
– Нету? – Генька нагнул голову и зашептал ему на ухо: – Куда ни повернись – зайцы!
– Дана что они тебе? – удивился Ленька.
– Как – на что? Мясо есть будем, а из шкуры шапку сделаю!
– Шапку? – переспросил Ленька, припоминая, что отец тоже собирался пойти на зайцев, чтобы делать ребятам шапки.
– Ну да, шапку! – обрадовался Генька. – Что ни заяц, то шапка! Пойдешь?
– Ну тебя... – засмеялся Ленька. – Что мне, делать, что ли, нечего? Вот от отца письмо пришло! – похвалился он, ощупывая конверт.
В письме отец обращался к Леньке, как к взрослому, называя его большаком. Читая, Ленька кивал головой и вставлял от себя: «Ладно!»
Он гордился, что отец доверял ему и надеялся на него. Описание первых боев, в которых уже участвовал отец, наполняло Леньку гордостью.
«Будем бить до последнего конца», – писал отец.
«Точно», – сжимая кулаки, отвечал ему Ленька.
Мать слушала письмо, собрав вокруг себя всех детей. В письме отец спрашивал про каждого, называя Нюрку Анной Павловной. Анне Павловне было три года. Она чмокала пухлыми губами, терлась об юбку матери и заглядывала ей в лицо. Двух девочек-двойняшек звали в семье общим именем Манька- Танька.
Беленькие курносенькие двойняшки всюду ходили, держась за руки, ели из одной миски, тихо играли за широкой кроватью, шепотком о чем-то советуясь друг с другом. Плакали они и смеялись тоже вместе. Стоило одной засопеть носом и всхлипнуть, как другая широко раскрывала глаза и разражалась громким плачем.
Глядя друг на дружку, они могли часами выть на всю избу. И теперь, не сводя глаз с матери, они как будто только и ждали знака, чтобы присоединить к ее слезам свой дружный рев. Восьмилетний Николка, старший после Леньки, услышав свое имя, ежился от смущения и виновато косил по сторонам голубыми глазами.
– Разрюмился! – презрительно бросил ему Ленька.—Только и умеешь, что хныкать.
Он был недоволен, что Николка мало помогает ему в хозяйстве и лениво выполняет его приказания. Слушая письмо, мать всплакнула, а двойняшки залились громким плачем. Чтение было прервано; Ленька схватил обеих сестер, посадил их на колени и, топая ногами, загудел на всю избу:
– Ду-ду-ду! Поезд идет!
Двойняшки, подпрыгивая, стукались лбами. Плакать им было некогда. Подкинув несколько раз, Ленька поставил обеих на пол и снова принялся за чтение письма. После этого он долго ходил по избе, обдумывая все свои дела и чувствуя необходимость сейчас же, немедленно проявить себя большаком и хозяином.
– Что ты как маятник, прости господи! – сердилась мать.
– «Маятник, маятник»!.. – ворчал Ленька, выволакивая из-под лавки старый ящик с пыльными прошлогодними валенками. – Зима на дворе – вот что!
– Сама знаю, что зима, – вздыхала мать, перебирая вместе с Ленькой смятую старую обувь. – Давно ли отец покупал? Не напасешься на вас!
Ленька вытащил дратву и неумелыми руками пытался чинить перепрелый войлок.
– Шапки у Николки нету... Прошлогодняя износилась совсем. В чем ходить будет? – задумывалась мать.
– Найдем! – хмурился Ленька и, забравшись на печь, долго сидел, обхватив руками острые коленки.
«Что ни заяц, то шапка, – вспоминались ему Генькины слова. – Пойти надо», – решил он, прикрывая ладонью тяжелые веки.
На последнем уроке Татьяна Андреевна подошла к Лене и сказала:
– После обеда зайди ко мне домой.
Идти Леньке не хотелось. Еще на той неделе с большим трудом выволок он из сарая тяжелый ящик с гвоздями и инструментами, отобрал в сарае годные доски и отточил топор. Сделал он это потому, что в своем письме отец писал: «Кончится война... Вернутся домой люди. Сядем мы с тобой, Ленька, на трактор и промчимся мимо наших ворот в колхозное поле...»
Ленька представил себе отца в военной одеже, гордо восседающего на тракторе, и озабоченно оглядел свои ворота... Обитые дождями доски почернели и перекосились, посредине зияла черная дыра...
«Как же, промчишься мимо таких ворот! Починить бы их надо...» – подумал Ленька и побежал отбирать доски. Теперь уже несколько дней доски валялись посреди двора, рядом были брошены топор и рубанок, а около крыльца мокли под дождем гвозди...
Мать, натыкаясь на ящик с гвоздями и разбросанные по двору доски, сердилась на Леньку:
– Бессовестный! Людям пройти нельзя! На безделье дела себе ищет. Никакого покоя нет от тебя!
Ленька молчал и не сдавался. Ходил советоваться к кузнецу, лазил с топором и гвоздями, засорял двор стружками. Отрываться сегодня от работы ему не хотелось, да и боялся он идти к Татьяне Андреевне, так как сам знал, что с учебой у него неладно. Но делать было нечего.
И теперь, сидя в комнате учительницы на знакомом низеньком диванчике, Ленька испытывал томительное беспокойство. Школьные тетради, лежащие горкой на столе, вызывали в нем неясную тревогу. Увидев себя в круглом стенном зеркале, он испугался, поплевал на ладонь, пригладил вихрастые волосы, одернул курточку и, повернув голову, стал прислушиваться к голосу Татьяны Андреевны, которая разговаривала в кухне со своей матерью.
Голос был ласковый, и приветствие, которым встретила Леньку учительница, тоже не предвещало ничего неприятного. Она сказала:
– Здравствуй, Леня. Посиди минуточку.
И все-таки беспокойство разъедало Леньку – он чувствовал себя неуверенно и, держа между колен шапку, тяжело вздыхал.
В прошлом году в этой самой комнате они с отцом пили чай. Отец осторожно ставил на блюдце чашку и, когда Татьяна Андреевна хвалила Леньку, напускал на себя строгость, а Леньке было отчего-то смешно: он смотрел на угол с зеленой лесенкой, заставленной цветочными горшками, и думал, что было бы, если бы он, Ленька, вдруг оступился и сшиб все эти горшки на пол или поскользнулся бы на блестящем крашеном полу и сел мимо стула.
Теперь Ленька ни о чем не думал, он сидел один и даже радовался, что отца с ним нет, так как хвалить его было не за что.
Татьяна Андреевна вытерла полотенцем мокрые руки, присела на стул и ласково сказала:
– Ну, теперь рассказывай, как вы там живете? Как без отца справляетесь?
Лицо у нее было спокойное, с круглой ямочкой на щеке; когда учительница сердилась, эта ямочка исчезала, лицо делалось нетерпеливым, голос – отрывистым.
Ребята верили, что правду она узнает по глазам, и врать ей побаивались. Если кто-нибудь начинал уклоняться и путать, Татьяна Андреевна возмущалась.
– Ну, ну дальше? А дальше что? – гневно спрашивала она.
