сегодня такой удачный день, что я ему на это не указываю. С прыгающим от волнения сердцем подхожу к маминому дому. Стою на тротуаре, делаю глубокий вдох. У воздуха привкус соли. Есть ли способ как-то избежать этой каторги? Нет, разве что ее положат в больницу. Стучу в дверь. Проходят минуты две, но я знаю, что она еще не спит, так как в окнах горит свет. Во второй раз я не стучу. Она откроет, когда будет готова.
Через несколько минут слышу приближающиеся шаги. Я выпрямляюсь, так как не хочу, чтобы она сделала мне замечание по поводу моей сутулости, и натягиваю улыбку. Дверь вздрагивает, петли скрипят, и в проеме появляется маленькая щелка.
— Ты знаешь, сколько времени, Джо? Я уже начала волноваться. Я собиралась звонить в полицию. Я чуть не позвонила в больницу. Тебе никакого дела нет до моего разбитого сердца.
— Прости, мам.
Дверная цепочка не позволяет двери открыться шире. Моя мать, благослови ее Господь, поставила цепочку на дверь, когда местные хулиганы украли ее деньги. Но замок она установила так, что цепочка ходит не из стороны в сторону, а вверх-вниз, так что любому, кто захочет сюда вломиться, надо будет только просунуть палец в щель и приподнять цепочку. Она закрывает дверь, снимает цепочку и опять открывает ее. Я захожу внутрь и беру себя в руки, так как знаю, что меня ожидает.
Она хватает меня за ухо.
— Пусть это будет тебе уроком, Джо.
— Прости, мам.
— Ты совсем меня не навещаешь. Тебя уже неделю не было.
— Мам, я был здесь вчера вечером.
— Ты был здесь в прошлый понедельник.
— Да, а сегодня вторник.
— Нет, сегодня понедельник. И был ты здесь в прошлый понедельник.
— Мам, сегодня вторник.
Она снова хватает меня за ухо.
— Не груби маме.
— Я не грублю, мам.
Она снова поднимает руку, и я быстро прощу прощения.
— Я приготовила котлеты, Джо. Котлеты. Твои любимые.
— Тебе необязательно мне об этом все время напоминать.
— В каком смысле?
— Проехали.
Я открываю пакет с продуктами, которые принес, и вытаскиваю букет цветов. Протягиваю ей. На этот раз никаких шипов.
— Они прекрасны, Джо, — говорит она, и лицо ее светится от радости.
Она ведет меня на кухню. Я кладу портфель на стол, открываю его и рассматриваю ножи. И пистолет тоже рассматриваю. Она ставит цветы в вазу, но воды в нее не наливает. Возможно, она хочет, чтобы они умерли. Вчерашней розы уже нет. Может быть, она думала, что той розе уже неделя.
— Мам, я еще кое-чего тебе принес.
Она смотрит на меня.
— Правда?
Я вытаскиваю коробку шоколадных конфет и протягиваю ей.
— Ты что, хочешь меня отравить, Джо? Пытаешься добавить сахара в мой холестерин?
Господи.
— Я просто хотел тебя порадовать.
— Ну, так радуй меня, не покупая мне шоколада.
— Но в кока-коле тоже полно сахара, мам.
— Ты чего, умничаешь?
— Нет, конечно, мам.
Она швыряет в меня коробку, которая углом попадает прямо мне в лоб. Несколько секунд у меня перед глазами мелькают звездочки. Я потираю голову: небольшая вмятина, но крови нет.
— Твой ужин остыл, Джо. Я уже поужинала.
Я кладу конфеты обратно в портфель, пока она накрывает ужин. Она не предлагает мне его подогреть, а попросить я боюсь. Направляюсь к микроволновке, чтобы сделать это самостоятельно.
— Твой ужин остыл, Джо, потому что ты сам позволил ему остыть. Ты что, думаешь, я разрешу тебе использовать мое электричество, чтобы его подогреть?
Мы идем в гостиную и садимся напротив телевизора. По телевизору идет какое-то шоу — я его видел раньше, но не помню, как называется. Они все одинаковые. Толпа белых парней и девчонок живет в центре города, они смеются над всеми нелепостями, которые с ними происходят, а нелепости происходят с ними постоянно. Кажется, я видел эту серию, но не могу определить, повтор ли это, так как сюжет всегда одинаков.
Пока я ем, мама со мной не разговаривает. Это очень странно, так как обычно заткнуть ее невозможно. Ей всегда есть на что пожаловаться. Чаще всего она жалуется на цены. Ее раздражение буквально висит в комнате; я к нему так привык, что воспринимаю его как часть мебели. Как только я засовываю в рот последний кусок холодной котлеты, она щелкает пультом, выключая телевизор, и поворачивается ко мне. Рот ее искривляется, зубы обнажаются, и я вижу, как зарождается начало новой фразы.
— Если бы твой отец знал, как ты со мной поступаешь, Джо, он бы в гробу перевернулся.
— Его кремировали, мам.
Она встает, и я отодвигаюсь от нее.
— А еще, я могу за тобой убраться.
— Давай лучше я.
— Да ладно, не беспокойся.
Она берет мою тарелку, и я иду за ней на кухню.
— Хочешь, я приготовлю тебе чего-нибудь попить, мам?
— Зачем, чтобы я всю ночь бегала в туалет и обратно?
Я открываю холодильник.
— Здесь есть что-нибудь, чего бы тебе хотелось?
— Я уже ужинала, Джо.
Мне надо ее как-нибудь развлечь, поэтому я поворачиваю разговор на интересную ей тему.
— Я только что был в супермаркете, мам, и видел там апельсиновый сок со скидкой.
Она поворачивается ко мне, елозя мочалкой по моей тарелке, и кожа вокруг ее рта приходит в движение, растягиваясь в лучезарную в улыбку.
— Правда? Какой именно?
— Как раз тот, который ты пьешь.
— Ты уверен?
— Абсолютно.
— Трехлитровый?
— Ага.
— За сколько?
Я не могу просто сказать «три доллара». Я должен быть точным.
— За два девяносто девять.
Я вижу, как она мысленно подсчитывает, но не прерываю этого процесса своим ответом.
— Это скидка в два доллара сорок четыре цента. Неплохая экономия. А ты видел мой последний паззл?
На самом деле скидка получается в два доллара сорок шесть центов, но я ее не поправляю.
— Нет еще.
— Пойди посмотри, он там, рядом с телевизором.
