Смотрю на паззл. Я действительно его рассматриваю, так как знаю, что она меня будет потом про него расспрашивать. Дом. Деревья. Цветы. Небо. По-моему, паззлы — все равно что эти комедии по телевизору — все абсолютно одинаковые. Направляюсь обратно на кухню. Она вытирает мою тарелку.
— Ну, и что ты думаешь?
— Красивый.
— Тебе понравился домик?
— Да.
— А как тебе цветы?
— Разноцветные.
— Какие тебе больше всего понравились?
— Красные. Те, что в углу.
— В правом или в левом углу?
— Мам, ты собрала только левый угол.
Удовлетворенная тем, что я говорю правду, она убирает посуду. Вернувшись в гостиную, мы садимся и продолжаем разговаривать. О чем, понятия не имею. Все, о чем я могу думать в настоящий момент, это о том, как бы было здорово, если бы она потеряла голос.
— Я пойду налью себе чего-нибудь попить, мам. Ты точно ничего не хочешь?
— Если это наконец тебя заткнет, давай. Завари мне кофе, и покрепче.
Иду обратно на кухню. Ставлю чайник. Насыпаю кофе в две кружки. Беру мешочек с крысиным ядом, который тоже был со скидкой, но не с такой хорошей, как апельсиновый сок, который я не купил. Засыпаю приличную горсть в кофе. Маме нужен крепкий кофе, потому что ее вкусовые рецепторы притупились. Когда чайник вскипает, я размешиваю получившуюся смесь до тех пор, пока все полностью не растворяется.
Иду обратно в гостиную, телевизор опять включен, но она все равно опять начинает со мной говорить. Я протягиваю ей кружку. Она делает звук погромче, чтобы продолжать слышать то, что они говорят, не прерывая разговора со мной. Белые мужики делают что-то невероятно смешное. Я задумываюсь, насколько то же самое выглядело бы смешным, если бы они жили в такой квартире, как моя. Мама сгибается и начинает отхлебывать от своего кофе, держа чашку так, будто она обороняется, ожидая, что в любой момент кто-нибудь выхватит ее из рук. Когда она заканчивает, я предлагаю помыть ее чашку. Она отказывается, делает все сама, а потом начинает жаловаться. Так как жалуется она постоянно, я разыгрываю заранее продуманный спектакль. Смотрю на часы, делаю гримасу, удивляясь, что уже так поздно, и говорю, что мне действительно пора идти.
Мне приходится пройти через весь ритуал поцелуев у входной двери. Она благодарит меня за цветы и берет с меня обещание, что я буду оставаться на связи, как будто я еду в другую страну, а не на другой конец города. Я ей обещаю что буду, а она на меня смотрит так, будто я собираюсь игнорировать ее всю оставшуюся жизнь.
Это ее обвиняющий взгляд, и он мне хорошо знаком. И все равно я чувствую себя виноватым. Я и до этого чувствовал себя виноватым. Виноватым в том, что она одинока. Виноватым в том, что я никчемный сын. И мне было грустно оттого, что однажды с ней, не дай Бог, может что-нибудь случиться.
Машу ей рукой с тротуара, но она уже ушла. Где бы я был теперь, если бы не мама? Не знаю и не хочу знать.
Подъезжает автобус, но водитель уже другой, не тот старичок, которого я видел накануне. Тот, наверное, уже умер. Теперь водит какой-то парень лет двадцати с лишним. Он говорит «дружище», улыбается мне и, коль скоро я единственный человек в автобусе, решает, что просто обязан завязать со мной разговор. Я смотрю в окно, киваю и отвечаю «угу», когда он того ожидает.
Я уже проехал три четверти дороги до дома, когда увидел его. Он просто лежал на обочине и еще шевелился. По-моему.
— Останови автобус, — говорю я, вставая.
— Но вы же сказали…
— Просто остановись, ладно?
— Ну, ты тут начальник, дружище.
Он останавливает автобус, и если бы я действительно был его дружищем, он отдал бы мне четверть того, что я заплатил за проезд. Свист закрывающихся дверей, урчание мотора, скрип тяжелого железа, и автобус оставляет меня позади. Я бегом пересекаю дорогу и склоняюсь над ним. Он почти белый, с парой рыжих полосок. Рот его слегка приоткрыт. Он не двигается. Может, я ошибся, когда заметил его в первый раз. Когда я кладу руку ему на бок, то чувствую, что он еще теплый. Глаза его открыты и смотрят на меня. Он пытается мяукнуть, но не может. Одна нога торчит под тем же странным углом, что рука Кэнди.
Интересная шутка — судьба. Две ночи назад не мне было вопрошать в этом безумном, шиворот- навыворот вывернутом мире, почему животные иногда становятся нашими пешками. Их используют каждый божий день. Каждый день на них ставят эксперименты, чтобы наши лекарства или шампуни были качественнее, чтобы наши карандаши для глаз подходили под цвет глаз и чтобы одежда наша была теплее. Других животных убивают, чтобы съесть. А теперь у меня есть возможность искупить свою вину за то, что я сделал с бедным Пушистиком.
Я беру кота на руки аккуратно, чтобы не дотронуться до сломанной ноги. Он громко мяукает и пытается вырываться, но у него недостаточно сил, чтобы это сделать. На боку у него длинная рваная царапина. Шкура спутана. Он издает странные звуки. Вместо того чтобы прижать его к себе, я вынимаю из портфеля пакет, оставшийся после покупок в супермаркете, и кладу его внутрь. Иду домой.
Меньше чем через полкилометра мне на пути попадается телефонная будка. Нахожу телефонный номер круглосуточной ветеринарной больницы и говорю, что еду к ним. Потом вызываю такси. Оно подъезжает через пять минут. Водитель — иностранец и говорит по-английски приблизительно с тем же успехом, что и кот. Я вырвал страницу из телефонной книги и теперь протягиваю ее водителю. Он читает адрес и едет. Кот больше не мяукает, но он еще жив. Перед тем как войти в ветеринарную клинику, вынимаю его из мешка.
Женщина, приблизительно моего возраста, ждет за стойкой. У нее длинные рыжие волосы, завязанные в хвостик. На ней мало косметики, да она в ней и не нуждается — она красива от природы, у нее мягкий карий цвет глаз и пухлые губы. На ней белый медицинский халат, наполовину расстегнутый, как будто она прямо сейчас собирается сняться в порнофильме. Под халатом синяя майка. Из-под майки выпирает потрясающая грудь. Она улыбается мне меньше секунды, а затем переключает свое внимание на кота.
— Вы тот мужчина, который только что звонил?
— Да.
— Вы что, его переехали? — мягко спрашивает она, даже не пытаясь придать своему голосу обвиняющие нотки.
— Я его нашел, — говорю я. — Поэтому мне пришлось вызвать такси, чтобы добраться сюда.
Без дальнейших комментариев она берет у меня кота и уходит. Я остаюсь один на один со своими размышлениями и думаю о том, с чего это мне понадобилось оправдываться. Быстро окидываю взглядом клинику. Ничего особенного. Две стены отведены под поводки, ошейники, порошки от блох, миски, клетки и еду. Еще на одной стене я вижу сотни брошюрок и буклетов, которые меня не интересуют, так как ни одна из них не посвящена тому, как избежать наказания после убийства. Присаживаюсь. Я уже должен был быть в постели. Я уже должен был спать. Смотрю на витрину с мешками наполнителей для кошачьих туалетов. Вижу, что здесь они стоят раза в два дороже, чем в супермаркете.
Терпеливо жду. Пять минут постепенно переходят в десять, потом в двадцать. Я беру брошюрку, посвященную борьбе с блохами. На обложке — фантазия художника о том, как выглядела бы увеличенная блоха, если бы она носила солнечные очки и устраивала бы вечеринки в шкуре у кошки. На следующей странице фотография настоящей блохи, увеличенной в сотни раз. По-моему, художник нарисовал ее совершенно неправильно. Я уже пролистал половину брошюрки, как рыженькая входит опять. Встаю.
— С котом все будет в порядке, — говорит она, улыбаясь.
— Слава богу, — говорю я. Я так устал, что практически не вкладываю смысла в то, что говорю.
— Вы знаете, кто его хозяин?
