снова заворачиваю его в пакет. В идеале его надо бы вернуть туда, откуда я его взял, но в этом мире ничто не идеально. Выброшу куда-нибудь еще.
Снимаю пластырь с яичка, зная, что мне придется приклеить новый. Но сначала я сажусь на край кровати и изучаю свои гениталии в зеркале. Ожидаю увидеть нечто черное, зараженное, что приведет меня или в больницу, или в морг. Вместо этого вижу сморщенную кожу, покрытую кровью и тальком, а когда я стираю все это влажным углом полотенца, то вижу, что работа Мелиссы оказалась эффективной. Все вокруг раскраснелось от постоянного чесания, и, изучив шов поближе, я вижу, почему все это время меня так мучил зуд. После операции остались швы, которые давно нужно было снять.
Не хочу, чтобы Мелисса нанесла мне еще один визит, чтобы помочь, поэтому направляюсь в ванную, беру ножницы и пинцет, которые я заметил вчера, когда использовал тальк. Подстелив под себя полотенце, я очень медленно вытягиваю нейлоновые нити пинцетом, а потом отрезаю их ножницами. Весь мой пах, низ живота и верхняя часть бедер начинают немедленно болеть, но боль вполне терпима. От каждой нейлоновой нити, которую я протягиваю сквозь свою плоть, по телу пробегает дрожь. Подумываю, не стоит ли напиться, дабы сделать эту процедуру приятнее, но потом решаю, что не стоит — учитывая цену, которую тут пришлось бы за это заплатить. Моя мошонка начинает кровоточить, но несильно.
Обтираю все вокруг, после чего долго принимаю душ. Душевая насадка меняет не только направление струи, но и ее напор. Пах уже почти прошел, и я спрашиваю себя, почему я работаю чистильщиком, когда мог бы стать хирургом. Через полчаса я вылезаю и вытираюсь. Исчезла и пульсация, и, что самое приятное, зуд.
Я падаю на прохладные простыни и закрываю глаза.
42
Следующий день на работе проходит как обычно. Старичок, предсказывающий погоду, наверняка получил премию, потому что с погодой угадал. По-моему, он просто выглянул в окно и посмотрел на солнце, а не зачитал бумажку, которую держал в руках. В гостинице я предпочитаю спуститься по лестнице, а не пользоваться лифтом, чтобы избежать риска столкновения с Кэлхауном. В фойе инструктируют группу туристов, причем на таком английском, которые они явно понимают с трудом. Несколько таксистов, таскающих багаж из машин и в машины. Приезжающие люди. Уезжающие люди. Никакого Кэлхауна.
Я выписываюсь из гостиницы. Оглядываюсь так часто, что администратор, наверное, думает, что я параноик. Никаких дополнительных трат нет, поэтому нет и необходимости воспользоваться моей украденной кредиткой. Администратор спрашивает меня, хорошо ли я провел время в отеле, и я отвечаю, что хорошо. Он спрашивает меня, откуда я приехал, и я понимаю, что не могу ответить, что из Крайстчерча, потому что буду выглядеть полным идиотом. Какой дурак проведет пару ночей в пятизвездочной гостинице в своем собственном городе? Отвечаю ему, что я с севера. Он спрашивает, откуда именно, и вдруг я понимаю, зачем он задает мне все эти вопросы — он пытается завязать со мной знакомство. Я говорю, что я из Окленда, и он радуется, что тоже из Окленда. Говорит, что мир тесен. Я отвечаю, что недостаточно тесен, и ему приходится подумать пару секунд, пока до него доходит, что в моем тесном мире его бы и не существовало. Вижу, как ворочаются его мысли и улыбка медленно сползает с лица.
Иду на работу. Стоит прекрасное утро, и меня радует множество вещей, в том числе тот факт, что мое яичко перестало зудеть. Когда я прихожу на работу, то сталкиваюсь с Салли на моем этаже. Она выглядит рассеянной.
— Как прошел вчерашний вечер, интересно?
Ну вот, опять двадцать пять.
— Да не особо. Просто сидел дома и смотрел телевизор.
— Мило, — отвечает она и уходит.
Начинаю свой рабочий день с того, что чищу туалеты на первом этаже. Тело женщины-инвалида было найдено. Трагичная история. Люди говорят, что нечеловечная. В новостях сообщается, что мы живем в позорной стране.
«Когда все это закончится?» — вопрошают люди, но никто не спрашивает лично у меня. В своем офисе я с помощью маркера закрашиваю пятна крови на комбинезоне, чтобы они стали похожи на пятна краски.
Пока детективы со взвинченными нервами ищут убийцу, я сижу в своем офисе и звоню со своего мобильного телефона. Ставлю стул спинкой к двери и сажусь на него, на случай если придет Салли и попытается войти.
Детектив Кэлхаун подходит к телефону. Я извиняюсь, что не смог приехать на вчерашнюю встречу. Он говорит то, что обо мне думает. Мы обмениваемся еще несколькими любезностями, после чего договариваемся встретиться еще раз, сегодня, в шесть вечера, в доме Уолкер. Он неохотно соглашается. Не поблагодарив меня, вешает трубку.
После обеда я внимательно вслушиваюсь, не планируют ли детективы устроить засаду у Уолкер. Никто об этом не упоминает. Кэлхаун оставил информацию при себе. Значит, он придерживается своего смешного плана убить меня. Каждые полчаса я натыкаюсь на Салли, но у нее как будто нет настроения разговаривать. Она смотрит на меня с противоположного конца коридора или лестницы и созерцает меня с таким выражением, будто потерялась; но она ни разу не подошла, чтобы завязать один из тех бессмысленных разговоров, от которых мне хочется кричать. Должен признаться, что мне не хватает ее обедов, и я про себя делаю заметку, что надо бы при ней заговорить о своем голоде, чтобы вдохновить ее на то, чтобы снова начать их готовить.
Наступает половина пятого, и у меня появляется шанс насладиться этим днем. Вернувшись в офис, я делаю еще один звонок с мобильного, и снова в полицейский участок. Прошу позвать кого-нибудь, кто специализируется на убийствах. Когда я говорю, что располагаю кое-какой информацией, меня сразу переключают на детектива Шредера.
Я пропускаю ту часть разговора, где предположительно должен был представиться, сказав ему, что я знаю, по каким правилам работает полиция, и, несмотря на то, что хочу помочь, я не готов выступить на суде под присягой по причинам, которые не хочу обсуждать, но которые в основном касаются моей безопасности. Он не соглашается с моими опасениями, но особо не настаивает, потому что, скорее всего, в девяносто пяти случаях из ста звонят ему полные психи. Несмотря ни на что, ему безумно хочется выяснить, что знаю я. Я говорю, что речь не о том, что я знаю, а о том, что я видел. Описываю, как найти куст в трех кварталах от последнего места преступления. Когда он меня спрашивает, откуда я узнал про это место, отвечаю, что видел, как какой-то мужчина что-то туда бросил, и когда я услышал сегодня об убийстве, то решил позвонить.
Приблизительно описать мужчину?
Конечно. Почему бы и нет? Я коротко описываю Кэлхауна, после чего вешаю трубку, не попрощавшись. Ничего похожего на «меня» на портрете в конференц-зале.
Выхожу из офиса и вижу детектива инспектора Шредера, сидящего за своим столом. Он смотрит на меня, но глаза его на мне не фокусируются. Потом, до того, как я дохожу до двери, он вскакивает, хватает ключи и бежит к детективу Кэлхауну. Они что-то коротко обсуждают, после чего быстро идут к выходу.
Когда я вхожу в свою квартиру, сделав три шага, понимаю, что что-то изменилось, хоть не могу понять, что именно. Как будто здесь кто-то побывал и на пару градусов сдвинул все предметы в комнате.
Я встаю посередине помещения и медленно поворачиваюсь вокруг своей оси, но, сделав полный круг, не нахожу ни одной конкретной причины, почему у меня возникло ощущение, что что-то изменилось. Это просто ощущение. Может, сюда возвращалась Мелисса. Может, не возвращалась.
Я натягиваю резиновые перчатки и запускаю руки под матрас в поисках парковочного билетика, который сохранил на память несколько месяцев назад. Вот только я его не нахожу. Я вожу руками под матрасом, ищу, ищу… но билетика нет.
Мелисса?
Как она вообще могла догадаться сюда заглянуть?
