языке Лоф.
Но жена Привожу-Хлеба не поняла его и бросила в клетку горсть крошек.
— Мы просим воды! — пискнула Адорабилис. — Мне опять нечем умыть свои чудесные фиолетовые и зелёные перышки.
— Ты права, погода ничего! — невпопад ответила Анита, не понимавшая по-птичьи. — Погодка-то ничего, но, пока этот старый сумасброд не купит машину для мытья посуды, настроение у меня не улучшится.
— Не называй меня старым сумасбродом — у птиц тоже есть уши! — сказал, протирая глаза, Привожу-Хлеб, Затем он встал и начал готовить себе завтрак.
— Птицы не понимают по-шведски! — буркнула госпожа Анита.
— А я понимаю, — робко вмешался Евгений. — Лоф и Адорабилис просят немного воды. Они хотят умыться.
Госпожа Анита внимательно оглядела Евгения.
— Это чёрт знает что такое, — сказала она, — глиняная птица говорит по-шведски!
Однако она всё же налила воды, и Адорабилис стала умываться, плескаясь, ероша перышки и приговаривая:
— Правда, я красивая?
— Ты красивая, — сказал Евгений и вдруг почувствовал, что ему хочется быть рядом с нею, в клетке.
Но это желание исчезло почти мгновенно.
— Евгений, — сказал Лоф, — я уважаю вас — вы устроили нам воду для мытья, но птице, никогда не жившей в яйце, не пристало обращаться к моей невесте на «ты».
— Я обдумаю это, — сказал Евгений, и вскоре ему было уже Всё Равно.
Тем временем сам по себе наступил полдень, и всем стало совершенно ясно, что и сегодня Привожу- Хлебу не заработать ни гроша.
Пекарь, конечно же, был ещё далеко, ведь уехал он совсем недавно и вряд ли уже успел обсудить со своим двоюродным дядей всё, что хотел.
Ехать в Долину Сквозняков за хлебом не имело никакого смысла.
— Не поехать ли мне в Стокгольм? — сказал Привожу-Хлеб. — Может быть, там я что-нибудь заработаю… — помолчав, добавил он.
— Ещё чего! — крикнула госпожа Анита и со злости шевельнула сразу обоими ушами, что ей обычно не удавалось. — Для того чтобы проболтаться весь день без дела, не надо ездить в Стокгольм.
— Неправда, сегодня я там хорошо заработаю, — сказал Привожу-Хлеб, уложил в корзину Евгения и принадлежавшее ему сердце и пошёл на вокзал.
От Упсалы до Стокгольма езды семьдесят километров и ещё семь минут. Поезд трясло. Сквозь щель в корзине Евгений видел только трубку сидевшего напротив Толстяка.
Потом Толстяк сошёл, а его место заняла Маленькая Девочка, но, кроме её банта, Евгению снова ничего не было видно.
— Путешествуя в вагоне, мало что можно увидеть, — решил он и стал обдумывать свою судьбу, И обдумывал её до самого Стокгольма.
Стокгольм — большой город, и даже сквозь дырку в корзине видно, что расположен он у моря. Весь город изрезан каналами, и случается, что человек (или птица) думает, что подходит его трамвай, а между тем это обыкновенный корабль. Ха-ха-ха!
— В Стокгольме надо быть очень внимательным, Евгений, — сказал Привожу-Хлеб, — Будь очень внимателен, а то вместо трамвая сядешь на корабль.
— Неужто такое бывает?.- спросил — Евгений.
— Даже очень часто, — ответил Привожу-Хлеб. — Моя тётка, вместо того чтобы сесть в трамвай номер семь, села на корабль.
— Тётка? А как её звали? — спросил Евгений.
— Её звали Адель. И у неё было целых три фамилии.
— Господи… А я?… Как моя?…
— Что — твоя, Евгений?
— Как моя фамилия?
— Евгений…
— А дальше? А дальше как?
— Не знаю, — ответил Привожу-Хлеб. — А дальше ничего, потому что ты — птица.
— Одно другого не касается. У колибри Лофа, живущего на кухне, очень длинная фамилия, а ведь Лоф — тоже птица, — сказал Евгений, но Привожу-Хлеб уже не слушал.
Вокруг шумела площадь, Всюду было множество цветов. Одни цветы.
— Мы на площади, — сказал Привожу-Хлеб. — Посмотрим, нельзя ли тут что-нибудь заработать. Я хочу, чтобы моя жена Анита купила себе наконец машину для мытья посуды и перестала сердиться.
— Но как вы тут заработаете? Я вижу здесь только цветы. Большие и маленькие. Розовые и фиолетовые.
— Верно. И я вижу только цветы. Здесь никто не торгует ни хлебом, ни глиняными птицами. Сейчас обмозгуем, что к чему, и пойдём выпьем чего-нибудь покрепче.
— И долго мы будем обмозговывать?
— Недолго, — сказал Привожу-Хлеб. — Раз, два, три. Всё. Обмозговали. Пойдём!
Через пять минут они вошли в бар.
Привожу-Хлеб внимательно огляделся, вынул Евгения из корзины и поставил на стол.
— Хоть погляди на белый свет, — сказал он, а потом кивнул человеку в белом фартуке.
Человек исчез и через три секунды принёс стаканчик с чем-то светлым. Капелька этого светлого упала на скатерть, и Евгений из любопытства её попробовал.
— Какая гадость! — поморщился он. — У меня закружилась голова.
— Знаешь, Евгений, — сказал повеселевший Привожу-Хлеб, — на обратном пути мы купим моей жене Аните цветы — пять розовых и пять фиолетовых. Разве это не прекрасно? Разве это не самое лучшее, что я могу сделать в Стокгольме?
— Самое лучшее, — сказал Евгений и затанцевал на столе. (Евгений хотя и был глиняным, танцевал очень хорошо.) Его сердце стало весёлым и горячим.
Но после ещё одной капельки Евгений опять загрустил и заплакал.
— Почему у меня нет фамилии, почему у меня только имя? Почему? — повторял он и плакал всё горше. — Что я — хуже колибри?
В это время в бар вошла девушка. Она была в тёмно-синем пальто и в высоких чёрных сапожках с пуговками. Следом появился юноша, слегка растрёпанный и светловолосый. На его немного вздёрнутом носу были очки с толстыми стёклами.
Девушка глянула на столик, за которым сидел Привожу-Хлеб, и заметила Евгения. Она подбежала и воскликнула по-английски:
— О, клей бол!
Евгений не знал английского и понял только одно слово «О!». Слово это по-английски значит то же самое, что и по-шведски, а именно — «О!».
Остального Евгений не понял.
— Что значит «клейбол»? — коверкая английские слова, спросил он Привожу-Хлеба.
— Не знаю, — сказал Привожу-Хлеб и горько заплакал над своей судьбой. Он чувствовал, что Анита не обрадуется ни розовым, ни фиолетовым цветам.
— Не знаешь, что значит «клейбол»? — удивился Евгений. — Не знаешь, что это значит? — спросил он и вдруг весело засмеялся. — А я вот знаю! Я-то знаю, что это значит! Девушка сказала «клейбол», увидав
