помогают. Извозчиков сюда, городовых! Чтоб быстро все было!
- Ваше высокородь, а Канчера с Горкуном? Да еще Волохов с ними...
- Шелонков! Свердзин! Шевылев! - командует ротмистр. - Отправляйтесь за этими троими! Да побыстрее!
Он поворачивается к хозяину лавки. Грек, как рыба, выброшенная на берег, судорожно открывает и закрывает рот.
- Чтоб никому ни слова! - показывает жандарм хозяину кулак. - А то... Ясно?
И быстро выходит на улицу.
...Борьба неравная. Двадцатилетние юнцы бессильны перед натренированными, натасканными на такие дела сыскными, перед огромными, медвежьего обличья городовыми. По два-три человека на одного. Ломают руки, щелкают наручниками, выхватывают свертки. А из переулков уже выкатываются возки и сани.
Заломив Генералову руки за спину, двое агентов падают вместе с ним в первые сани.
- В участок!
В следующий возок вталкивают растерянного бледного Пахома. Волосы у него растрепаны. Под глазом синяк. Шапку сбили.
- В участок!
Осипанов успевает оказать сопротивление. Когда его хватает сзади за руку первый агент, он, не оборачиваясь, бьет его ногой, но в это время огромный, как слон, будочник наваливается сбоку, обхватывает и так сжимает его, что Василий даже теряет на секунду сознание.
Канчера берут просто. Увидев полицейского, он бледнеет, оглядывается, сует руку в карман, но агент мгновенно выворачивает ее, и Канчер обмякает.
Горкун пытается бежать. Ему подставляют ногу. Поскользнувшись, он падает. Его бросают в сани, как неживого.
Сразу же после этого берут Волохова.
Ротмистр, наблюдавший всю операцию от начала до конца, удовлетворенно поглаживает усы. Уж что-что, а изымать с улицы нежелательных лиц в охранном умеют.
А на тротуаре уже роится толпа. Прохожие, забыв про весну и солнце, лихорадочно расспрашивают друг друга о случившемся.
- Господин, - обращается к ротмистру благообразный старичок, - вы не могли бы объяснить, кого это только что арестовали?
- Жулье, - равнодушно отвечает жандарм, - фальшивомонетчики.
Двадцать минут двенадцатого.
Красный от гнева царь, заложив руки за спину, ходит по вестибюлю. Мария Федоровна присела в придвинутое Никой кресло. Цесаревич стоит около мама и что-то вполголоса говорит ей. Великий князь Гога со скучающим видом разглядывает висящие на стенах картины.
Царская семья ждет. Ждет, как ждут обычные смертные опаздывающий поезд или экипаж.
Император подзывает прибежавшего в вестибюль товарища министра двора.
- Я не могу больше ни одной минуты опаздывать на панихиду по своему отцу. Немедленно сделайте что-нибудь!
Товарищ министра жмется, прикладывает руки к груди, преданно смотрит на царя. Он ничего не может сделать. На конюшни посланы все бывшие под рукой люди. Но кучер почему-то опаздывает.
- Кучер? - сдвигает брови Александр Александрович. - Царь не ждет кучера!
Но кучер опаздывает.
Возки и сани, набитые сыскными и агентами, подмявшими под себя арестованных, увозят от Аничкова дворца полузадушенных террористов.
А царский кучер опаздывает.
Провидение, судьба, случай избирают нерадивого царского кучера орудием своих свершений.
Если бы кучер не опоздал...
Если бы четырехместные сани были поданы 1 марта 1887 года к подъезду Аничкова дворца вовремя...
Три динамитных снаряда, брошенные в царские сани с трех сторон, могли бы вписать в историю русского революционного движения новую страницу.
Только представьте себе...
В 1881 году убит Александр II.
Через шесть лет - Александр III.
Вместе с ним - императрица.
И еще - цесаревич.
И еще - второй великий князь.
Два царя убиты подряд.
Это не могло не произвести впечатления.
По всей вероятности, это было бы расшифровано следующим образом: революционеры дают понять - так было, так есть, так будет. Царей в России убивали. Убивают. И будут убивать до тех пор, пока правительство не пойдет на перемены, пока обществу не будут даны хотя бы элементарные свободы.
Письмо Пахома Андреюшкина студенту Никитину в Харьков лишает русскую революцию одной из ярких страниц.
Двадцать пять минут двенадцатого. К подъезду Аничкова дворца подлетают взмыленные лошади. Наконец-то выезд подан. Император, ни на кого не глядя, выходит во двор. Громкая отрывистая команда. Гвардейские офицеры, сбившие строй из-за долгого ожидания, снова образовывают живой коридор.
Александр Александрович, поддерживая императрицу под руку, помогает ей сесть в сани. Садится сам. Приглашает сыновей. Семья и провожающие понимают: настроение у государя испорчено на целый день.
Половина двенадцатого.
Проводив благополучно царский поезд, жандармский ротмистр направляется в участок, куда уже доставили арестованных. Едва он переступил порог, как все принимавшие участие в задержании сыскные встают.
- Ваше высокородь, ваше высокородь... - дрожащим голосом начинает дежурный пристав.
- Ну что там еще? - недовольно хмурится ротмистр.
- Так что при обыске динамитные бомбы найдены у студентов, - шепчет пристав.
Ротмистр бледнеет. Бросает быстрый взгляд на агентов. Даже сыскные, кого уже, казалось, нельзя удивить ничем, - даже сыскные не ожидали такого поворота дела.
- Где они? - спрашивает жандарм.
- Кто? - не понимает пристав.
- Студенты!
- Все сидят по разным камерам.
- А бомбы?
- Мы их, ваше высокородь, в чулан снесли и рогожкой накрыли...
- Рогожкой? - взрывается ротмистр. - Послать немедленно за специалистами! Перевести арестованных подальше от этого чулана!
Он благодарит всех сыскных, торопливо жмет им руки.
- Царь не оставит без милости, ребята. За царем служба не пропадет.
И только войдя в отдельную комнату, дрожащей рукой сдергивает с себя шапку и крестится - мелко и суетливо... Господи, благодарю тебя за вразумление, за то, что наставил раба своего на мысли истинные! Ведь если бы не вспомнилось о прошлом 1 марта, если бы не решился брать студентов... Господи, ведь и подумать страшно, что могло быть... Головы бы не сносить... Благодарю тебя, господи, за то, что отвел беду от их миропомазанного величества, а самое главное - от меня самого! Спаси Христос, что надоумил вовремя
