взять этого треклятого Пахома...
3
Петербург.
1 марта 1887 года.
Вечер.
Александр Ульянов идет на квартиру Михаила Канчера.
Он еще ничего не знает о событиях, происшедших между одиннадцатью и двенадцатью часами на Невском проспекте в районе Аничкова дворца.
Он должен был получить известие от боевой группы.
Но он не получил его.
Он ждал до вечера.
Терпение иссякало капля за каплей.
Когда стемнело, он - всегда такой сдержанный, осторожный - выходит на улицу.
Он не может больше находиться в неизвестности.
Он должен узнать все.
Убит царь или нет?
Александр Ульянов идет по улицам вечернего Петербурга.
Он еще не знает, что Канчер на первом же допросе сознался почти во всем.
А он идет как раз на квартиру Канчера.
Полицейская засада. Арест. Проверка документов. Установление личности в участке по месту проживания.
И вот уже подпрыгивают колеса кареты с решетчатыми окнами по брусчатке Литейного. Жандармские унтеры, сидящие по бокам арестованного, несколько озадачены его поведением. Лицо молодого человека с момента задержания и по сию минуту почти не менялось. Он как вошел в квартиру Канчера задумчивый, хмурый, с напряженно сосредоточенным взглядом темных глаз, так и остался таким.
Он словно бы и не удивился тому, что его арестовали. Будто ждал ареста. Спокойно дался полиции, спокойно сел в карету. Таких унтеры уважали. Другие начинают биться, кричать. А этот сидит смирно, думает.
Откинув голову на холодную, обитую клеенкой спинку сиденья, арестованный сидел с закрытыми глазами. Да, он предвидел свой арест. Он был готов к нему. Вот только бы узнать - удалось бросить бомбы в царя или нет. Но у кого узнать? У жандармов не спросишь.
Карета въехала на мост. Запах большой воды, мокрого льда, весеннего воздуха и вообще всего того, чем пахнет река в марте, - все это донеслось до него сквозь решетчатое окно.
И вспомнилась Волга - река его детства и юности, и уютный деревянный городок на ее высоком зеленом берегу, и родительский дом, и сад, и младшие братья, и сестры, - и мама...
Воспоминания понесли его от этих холодных, мрачных, свинцовых невских берегов на Волгу, в голубое детство, в солнечную юность, в безмятежное отрочество... Реальная действительность: бомбы, динамит, царь, жандармы, чудовищная напряженность последних перед покушением дней - все это постепенно отодвигалось от него дальше и дальше, пока не исчезло совсем.
Он заснул.
Жандармы переглянулись. Такого еще не было, чтобы арестованный засыпал в тюремной карете.
А он просто измучился, истерзался внутренне неизвестностью о делах, которым отдал всего себя, и неопределенностью своей дальнейшей судьбы. И поэтому, когда его арестовали, когда стало ясно, что в ближайшее время ему не нужно будет ничего делать самому: его будут водить, возить, спрашивать, - все сдерживающие пружины его души расслабились, и подсознание мягко и тихо перенесло его в самое необходимое сейчас состояние - в сон.
Глава третья
1
Симбирск второй половины прошлого века - городишко смирный, благообразный. Над черепашьим стадом серых домовых крыш, тесно сбившихся на горе у волжской излучины, - давление куполов двух соборов: летнего, Троицкого, - крутолобого, осанистого, с белой княжеской колоннадой, - и зимнего, Николаевского, - длинного, скучного, без примет, вытянувшегося, как чиновник на докладе у начальства.
Еще в городе два монастыря: мужской, Покровский, у пологого спуска к Свияге-реке (монастыришко - так себе, пустяковый, из бедненьких), и женский, Спасский, о пяти главах, в двух шагах от классической гимназии (тот покрепче, побойчее, с надвратной Иверской божьей матерью).
Остальные приходы и храмы по всему Симбирску вразброс: под волжским холмом, в Подгорье - Петропавловский, Тихвинский и Смоленский; на Большой Саратовской, главной улице, - Воскресенский, Владимирский и Знаменский; за Симбиркой-ручьем - Всесвятский, Успенский и Немецкий, в Предсвияжье - Богоявленский, да еще мечеть татарская, да кирка лютеранская, да домашних церквенок-игрушечек десятка с полтора наберется, никак не меньше. На сорок тысяч жителей сорок с лишним божьих домов вместе с кладбищенскими. Шуточное ли дело?
От всего этого многоглавия куполов, звонниц и колоколенок, от великого множества духовных строений и причтов струилось на город благостное успокоение, густое незримое благолепие было разлито в поросших лопухами переулках, мирная благодать нерушимо, как врытая, покоилась меж позлащенных крестов и подкрестников.
Сорок сороков сороковиц святителей.
Сорок сороков сороковиц крестителей.
Сорок сороков сороковиц угодников - сопричти их, господи, к лику страстотерпцев и великомучеников твоих!
Иной горожанин, выходивший в будний день со двора под малиновый благовест заутрени, до двух дюжин раз обмахивал лоб троекратным знамением, пока добирался до нужного места. И в самом деле, не успел с десяток шагов ступить - заиграли колоколами со звонницы православной семинарии. Прошел еще немного - звонят в епархиальном училище. Потом в архиерейском доме - в обители скромной благонравного архипастыря епископа Сызранского и Симбирского.
А дальше - больше.
От Успения: дон-динь-длон-длинь-длям-дон-н-н...
От Вознесения: блом-блин-тили-тили-мдан-н-н...
От Всех святых: звон-пили-ели-блин-лбом-м-м...
От Петра и Павла: лбом-пшш-ели-блин-мда-н-н...
И над всей этой гороховой россыпью мелких стекляшечек скатывался с богатырского шлема соборной колокольни и лопался глухо спелый арбуз:
Мбум-м-м...
Мбум-м-м...
Мбум-м-м...
Куда ни глянь, всюду притворы настежь - злато, серебро, иконы, оклады, ангелы, херувимы. Пахнет
