поступающую арендную плату, Лакс увидела свет в конце туннеля.
— Да-да, ты могла бы это сделать. Это хорошая идея, — тяжело дыша, говорил семидесятилетний юрист ее тети. — Живи в доме своей матери. Не покупай того, в чем нет необходимости. Откладывай все, что зарабатываешь. Купи квартиру. Начни ее сдавать, и ты удвоишь свой доход. У тебя будет свой маленький бизнес. Потом ты сможешь выйти за меня замуж, я уйду на пенсию, и у нас будет много детей. А-ха-ха!
Они смеялись, пили и планировали блестящее будущее Лакс. Теперь она много работала и копила деньги, но так и не вернулась обратно к матери.
— Трев, — спросила Лакс за завтраком из яиц и апельсинового сока, — я часто употребляю в разговоре «а потом»?
— Не замечал, — сказал Тревор, напрягая и почесывая свою широкую, мускулистую, чуть седоватую грудь. — А ты замечала что-нибудь такое во мне?
Лакс захлопнула свой блокнот. Кухня в квартире Тревора нуждалась в ремонте. Лакс прежде не задумывалась о таких вещах. Он говорил, что эта квартира с тремя спальными комнатами обходится ему почти бесплатно, потому что его родители жили здесь до самой смерти отца и осложнения болезни Альцгеймера у матери. Он мог бы и дальше снимать эту квартиру, но из-за низкой арендной платы было почти невозможно добиться чего-то от домовладельца. Лакс задумалась о том, как из-за низкой арендной платы за просторную квартиру твоя зарплата может казаться больше, чем она есть на самом деле. Ее взгляд упал на китайский шкаф из красного дерева.
— Тревор, что это за штука в углу гостиной — та, в которой стоят стеклянные и хрустальные вещицы твоей жены?
— Креденза? Та, где мы на прошлой неделе… после баскетбола?
Он оторвал взгляд от чашки с утренним кофе и поднял на нее глаза. Она широко улыбалась.
— Да, это было здорово.
— А почему ты спрашиваешь? — поинтересовался он.
— Как называется этот хлам внутри?
— Фарфор из Лиможа, а хрусталь — баккара.
— Серьезно? Он у тебя давно?
— Он принадлежал моей прапрабабушке.
— Это ведь не очень редкий предмет мебели, правда?
— Вообще-то, я думаю, он почти эксклюзивный.
— О!
Озабоченная морщинка появилась на личике его маленькой зайки. Тревор заволновался. А вдруг она собирается его бросить? Лакс была молода, красива и полна энергии. Он был нужен ей, так как никогда не был нужен бывшей жене и их взрослым детям. Лакс была поражена его ограниченными знаниями о том мире, который находился за пределами пяти районов Нью-Йорка, его стремлением разгадать воскресный кроссворд и его умением писать многосложные слова. Тревор бывал в Европе, на самом деле он даже некоторое время успел пожить в Лондоне, когда учился в колледже. Он снимал квартиру на Манхеттене и оплатил двум своим детям обучение, начиная со школьных занятий и до самого получения ими университетских дипломов.
Для своего возраста Тревор был довольно красивым и по-прежнему сильным мужчиной. Лакс не слишком нравились седовласые мужчины, но, по крайней мере, он не бил ее. Лакс ценила его за то, что он никогда не устраивал ей неприятных проверок, ему не нужны были доказательства ее любви и преданности. Он никогда не просил ее проехать на поезде из Фар-Рокуэй в Гарлем[5], одетую в короткую юбку и без нижнего белья. В глазах Лакс все эти аспекты делали Тревора лучшим мужчиной из всех, что у нее были.
А Тревор думал, что не смог бы жить без этих темно-зеленых глаз, в которых видел свое отражение.
То, что она была секретаршей одного из партнеров фирмы, в которой он работал, добавляло толику беспокойства в их отношения. Он настаивал на том, чтобы их роман держался в секрете. И даже составил для нее список правил. Самое главное из них: она никогда не должна была говорить об их отношениях в офисе, не упоминать его имени даже в своих планах на обеденное время. Они никогда не должны были входить и выходить из офиса одновременно. Никогда не встречаться после работы с сотрудниками.
И никогда и ни за что не смешивать личные отношения с работой. Лакс согласилась, и благодаря этой маленькой афере его возбуждение стало еще сильнее. Тревору нравилась их маленькая ложь. Лакс не возражала. Эти отношения стоили того, чтобы хранить их в секрете.
— А эта, как ее, Марго, адвокат с работы, когда-нибудь была в твоей квартире? — стараясь сохранять непринужденный тон, спросила Лакс.
— Марго? Хиллсборо?
— Ага.
— Сотни раз.
— Правда?
Лакс охватила вспышка ревности. Ей нужно было немедленно заняться с ним любовью. Она поцеловала его и развязала пояс его махрового халата.
— Мы опоздаем, — запротестовал Тревор.
— Я знаю.
— Мне можно опоздать, но ты должна быть на месте к девяти.
— Все будет хорошо, — уверила его Лакс.
— Если мы сделаем это, то мне придется отменить теннис и после работы вернуться домой подремать. А на вечер у нас билеты в театр.
— Обещаю, это будет лучше, чем теннис, — сказала она, сбросив с плеч розовый сатиновый халатик и стоя перед ним обнаженной.
Сезам!
Ей нравилось, что достаточно было просто раздеться, чтобы завести его. Никаких танцев и замысловатых поз. В тот момент, когда Тревор видел Лакс обнаженной, у него наступала эрекция. Всегда. Они оба считали это чем-то восхитительным. Она чувствовала свою значимость, а он молодел на добрый десяток лет.
Засосы — это детская забава, но Лакс очень хотелось пометить Тревора как свою собственность, оградить его от этой Марго Хиллсборо и ее фантазии с безошибочно расставленными знаками препинания о сексе на мебели Тревора. Прелюдией стал лучший оральный секс в его жизни будто бархатный пылесос затягивал головку его пениса, поднимаясь все выше и выше, даря ощущение собственной значимости. За этим сразу последовали ее эротичные движения тазом и бедрами, потом такое глубокое проникновение, что слезы наполнили его глаза от одной мысли о том, что это может закончиться. Не в силах больше сдерживаться, Тревор кончил, глухо рыча. Когда она слезла с него, на часах было без пятнадцати девять. Лакс поспешила в душ, оставив его на кухонном полу в луже пота, спермы и счастья.
— Мой бумажник, мой бумажник. — Тревор пытался привлечь внимание вернувшейся и уже одетой Лакс.
Видя, как он лежит на полу, невнятными жестами указывая на бумажник в кармане брюк, валявшихся в другом конце комнаты, Лакс поникла. Эти жесты напугали ее. Дрожащими пальцами она подала ему бумажник, потом отвернулась, пока он, опершись на локоть, доставал наличные.
— Что такое? — спросил он.
— Мне пора идти.
— Я знаю. На, возьмешь такси, дорогая, ты опаздываешь.
Лакс посмотрела на ослабевшую протянутую руку, совавшую ей двадцать баксов на такси.
— Все хорошо. Мне пора бежать.
Толкнув дверь, Лакс выбежала из его квартиры. Она чувствовала себя так, словно вывалялась в грязи. Тревор заметил обиду, но не мог понять, почему его упоминание о такси могло быть истолковано как грубость. Он не хотел, чтобы она опоздала на работу. Он не хотел, чтобы она была несчастна или беспокоилась из-за чего-то. Он был без ума от нее.
