«Анне Карениной» писатель стремился показать, какова должна быть вообще человеческая жизнь…
Руфа, Инна, Жанна и Степан Волков, совершенно забыв о своих билетах, молча смотрели на студента Пахомова. Никогда за все три с половиной года, проведенные в университете, они не слышали от Пашки ничего подобного — может быть, только на первом курсе, когда недавний еще в те времена золотой медалист Павлик Пахомов продолжал по инерции, вернее, по школьной традиции, сдавать экзамены на сплошные пятерки, приходилось им быть свидетелями Пашкиных ответов на таком уровне.
Скрипнула дверь. Пашка повернул голову. В узком проеме между косяком и дверью виднелось лицо Тимофея Голованова. И сложная гамма переживаний была на этом лице. Тимофей болел за Пашку, он радовался за него, но прежде всего Тимофей, конечно, брал заочный реванш у тех, кто был против его дружбы с Пашкой.
А сам Пашка в эти необычные для него минуты видел себя как бы со стороны, как бы в ином свете, чем привык видеть всегда. Он вроде был почти незнаком с тем студентом, который сейчас под его именем и фамилией сдавал экзамен по русской литературе, И странной особенностью ума обладал этот самый студент — мгновенно «схватывать» на лету и запоминать то, на понимание чего другим людям требовалось гораздо больше времени и усилий.
— Осуждает или оправдывает Лев Толстой героиню своего романа? — говорил Пашка, и ему отчетливо виделась даже обложка той книги о творчестве Толстого, которую они накануне экзамена читали вместе с Тимофеем и страницы которой теперь как бы сами оживали в его памяти.
«Молодец Пашка! — радостно думал, стоя в дверях, Тимофей Голованов. — И как он только, негодяй, мог запомнить все это? Вот память! Поэтому он и не ходит на лекции: уверен, подлец, что в нужную минуту память его не подведет. Прочитает один раз учебник и шпарит наизусть».
— Конечно, Лев Толстой не мог осуждать свою героиню, — продолжал Пашка и вдруг совершенно неожиданно добавил не по книге, а от себя: — Толстой не мог осуждать Анну Каренину, так как в определенной степени Анна Каренина — это автопортрет самого Толстого…
— Что-что-что? — быстро переспросил доцент Елкин. — Анна Каренина — автопортрет Льва Толстого?
— А разве нет? — неуверенно спросил Пашка.
— Очень оригинальное соображение, — задумчиво произнес Елкин.
— Но Анна Каренина является только одной половиной автопортрета Льва Толстого, — напористо продолжал Пашка, — второй половиной этого автопортрета был Константин Левин…
— Ну, что ж, пожалуй, достаточно.
Доцент Елкин встал и протянул Пашке зачетку.
— Товарищ Пахомов, я поставил вам «отлично». Хотите заниматься в научном студенческом кружке, которым я руковожу?
— Я подумаю, — надменно сказал Пашка, пряча зачетку в карман пиджака.
— Подумайте, подумайте, — очень серьезно повторил доцент Елкин.
Пашка вышел в коридор. Около дверей восьмой аудитории собралась чуть ли не вся пятая французская — все, кто, сдав экзамен, еще не ушел из университета. На лицах однокурсников цвели улыбки.
— Павел, молодец! — первой бросилась к Пашке Света Петунина. — Ты так здорово говорил о Льве Толстом, что мы все чуть с ног не попадали. Слушай, откуда ты так хорошо знаешь Толстого?
— Откуда, откуда, — ворчливо буркнул Пашка. — От верблюда! Изучать надо классиков.
Света засмеялась, а к Пашке уже протиснулась Оля Костенко.
— Павлик, поздравляю, — тихо сказала Оля, — молодчина.
Тимофей стоял позади всех. Пашка подошел и слегка ткнул его кулаком в грудь. Тимофей так же легко ткнул Пашку в ответ.
— Ну, как? — задиристо спросил Пашка и прищурился. — Едем?
— Едем, — вздохнул Тимофей.
4
Когда в пятой французской узнали о том, что Пашка и Тимофей собираются во время зимних каникул отправиться в «свободный полет», то есть не в дом отдыха, и не на лыжах, и не в коллективный культпоход по московским театрам и клубам — танцевальные вечера, песни, пляски, шарады, викторины, капустники, самодеятельность, — а в какую-то никому неведомую областную газету (и не на практику, не по направлению, а просто так, сами по себе) и уже там, в этой ни кому неведомой и пока даже географически неизвестной областной газете, предъявив свои студенческие билеты факультета журналистики, хотят попросить редакцию послать их в командировку в колхоз, когда в пятой французской узнали об этом, Тимофея и Пашку подняли на смех.
— По-моему, все это несерьезно, — сказала Оля Костенко.
— А чего там несерьезно? — глубокомысленно произнес Степан Волков. — Вон Афанасий Никитин тоже незнамо куда отправился, а попал в Индию.
— А Колумб? — подхватил Боб Чудаков. — Взял командировку в Индию, а в результате открыл Америку.
— Кстати сказать, Колумб так и не отчитался в командировочных суммах, взятых на открытие Индии, — добавил Эрик Дарский, демонстрируя великую преданность любимым сатирическим авторам Ильфу и Петрову.
— Ну, хорошо, Пахомов — известный выдумщик и фантазер, — развела руками Сулико Габуния. — А Голованов? Он же человек положительный, ему-то зачем ехать?
— Никто их там ни в какую командировку не пошлет, — неожиданно сказал Рафик Салахян. — Их по дороге арестуют, будут судить за ересь, сожгут на костре, а урны с прахом пришлют на факультет наложенным платежом.
— Пашкину урну поставят на кафедре физкультуры, — мрачно пошутил Юрка Карпинский.
— А тимофеевскую в комитете комсомола, вместо пепельницы, — добавил Боб Чудаков.
— Надо отговорить их ехать! — ужаснулась пышноволосая Руфа.
— Странная какая-то история, — задумчиво сказала Изольда Ткачева. — Пахомов не ходил на лекции, не посещал семинары и вдруг сдал литературу лучше всех. Голованов никогда не совершал никаких легкомысленных поступков и вдруг отправляется вместе с Пахомовым в какое-то авантюрное путешествие…
— Они же золотые медалисты, — с усмешкой заявила Галка Хаузнер, — им все можно.
— А вот и заголовок для некролога в стенной газете! — обрадовался Эрик Дарский. — Приключения двух медалистов окончились печально!
— Хватит вам всякую ерунду болтать! — сурово оборвал староста Леха Белое неуемных остряков. — Пускай едут. И ничего с ними не случится. Не маленькие.
Леха почему-то был единственным человеком в пятой французской, с самого начала положительно отнесшимся к идее поездки, хотя мог бы усмотреть уже в самой этой идее нарушение дисциплины про ведения каникул.
Дело кончилось даже тем, что именно Леха Белов помог окончательно определить маршрут — Куйбышев. Леха дал Пашке и Тимофею адрес своих куйбышевских знакомых, у которых можно было переночевать, если откажут в гостинице. И кроме того, один из членов семейства этих знакомых работал как раз в нужной Пашке и Тимофею областной газете.
Перед самым отъездом — за два дня, когда уже были куплены билеты, — студентов четвертого курса Голованова и Пахомова неожиданно вызвали в партбюро факультета журналистики.
Заместитель секретаря партбюро аспирант Халманов (инвалид войны со страшно изуродованной под Сталинградом рукой — вместо ладони и пальцев у него прямо от локтя шли обтянутые обожженной красной кожей, похожие на рачью клешню две лучевые кости) внимательно посмотрел на Тимофея и Пашку и сказал:
