вон сегодняшний орел. Облейся да чиркни спичкой. Сразу поменяешь мировой порядок. Совесть народная, млять…
В мозгу снова перемкнуло. Все вернулось на круги своя. Дико, мерзко. Нельзя быть в белом с черными руками. А наши руки зачернели так, что их не отмоешь никаким мылом.
— Спи, Илюха, — негромко сказал Вась-Вась. — Чего ты? Живы будем — не помрем.
Илья кивнул, будто Вась-Вась мог его видеть. Рукой нашарил в кармане сверток, вытащил. Развернул. Положил в рот щепоть псилоцибиновой россыпи и начал жевать.
Это было нарушение неписаных правил: спорить о том, почему да как. Надрывать глотку и душу. Тратить остаток сил, переливать из пустого в порожнее.
Перед глазами затанцевал огонь. У огня были руки, и ноги, и неразличимое лицо. «Кому это надо? Зачем?» — с укором сказал Илья. Пламенные руки взлетели вверх, из сожженного горла вырвался хрип. «Sanctus, sanctus», — завел высокий чистый голос. Детский?
Я не хочу. Я сюда не за этим. Я на это не подписывался.
Ленка. Ленка, ты где?
Голос смолк. Наступила темнота.
Не получилось, сказал себе Илья испуганно. Нет связи. Бэд-трип.
— Что-то случилось? — спросила Ленка. — Ты на себя не похож.
— Ты почему прячешься?
Сердце по-прежнему трепыхалось где-то в районе горла.
— Темно почему-то, — буднично объяснила Ленка. Голос у нее был немного усталым. — Как ты?
Что ей сказать?
— Никак, — это было почти правдой. — Живем, пашем. Плечо потянул сегодня.
Ему не нужен был свет, чтобы видеть ее лицо. Сиреневые глаза, тонкие брови, короткие светлые ресницы. Около рта усмешливые морщинки, на виске родинка. Летом на коже проступали еле заметные веснушки.
«Я без тебя волком вою», — хотел сказать Илья, но побоялся, что опять перехватит горло.
— Скучаю, — сказал он почти сухо.
— Скучаю, — эхом отозвалась Ленка.
Если во всем остальном еще можно было попытаться найти смысл и резон, то вот это было чистой и неоправданной жестокостью. Два в одном: унижение от сознания собственного ничтожества и тупая, изматывающая тоска по своим.
— Я найду способ, — пробормотал Илья, шалея от дурмана и болезненной, разъедающей нежности. — Как-то можно же попасть под перевод. К нам сегодня опять народ пригнали, двое из них, говорят, переброшены с ледников, с Полюса. Хорошо у вас тут, говорят. Тепло. Курорт!..
— Значит, перебрасывают, — он напряженно всмотрелся в темноту. — Осталось понять, как подсуетиться.
Он старался, чтобы его слова звучали оптимистично, обнадеживающе. Чтобы убедить Ленку и поверить самому. Когда в чудо верят двое, его вероятность удваивается.
— Я жду, Люшка, — сказала она тоненько. — Не надо суетиться. Надо потерпеть. Когда-нибудь все это закончится.
— Терпеть не в моем характере, — это было уже полной правдой. — Я с утра до вечера только и делаю, что терплю. Чувствую себя животным, понимаешь?
Она помолчала. Потом сказала нейтрально:
— Скоро розыгрыш.
— Вот уж на что мне никогда не придет в голову надеяться, — и это было правдой из правд.
Все труднее было сохранять фокус. Трип выходил из-под контроля. Ленкин голос становился гулким, где-то сбоку все громче журчала вода.
— Меня сейчас смоет, Ленка, — сказал Илья, улыбаясь в темноте. — Ангельские реки.
— Что?
— Пытаются читать намерения, — пояснил он, уже смеясь в голос. — У них уродливые рожи, но это еще не повод считать крылатых демонами.
Ленка что-то ответила, но усиливающееся журчание заглушило ее слова.
— Я тебя тоже, — крикнул Илья во всю дурь. — Тут их карательные отряды крупно обломались! Хрен им, а не смирение.
Вокруг ног вились разноцветные кривые, в ушах свистел ветер. И стало пусто и хорошо.
**
Утром прошел слух, что решено наложить коллективное дисциплинарное взыскание.
— Это, я тебе скажу, то еще удовольствие, — горячо повторял Вась-Вась, ловя взгляд Ильи. — Я, когда в армии служил, на всяких насекомых нагляделся. У нас часть в Средней Азии располагалась, слышь? Там, знаешь, какие зверюги — с ладонь! С кулак прямо, во. Медведки, скорпиёны. Змеи тоже ползали.
— Шло бы оно все, — тоскливо пробормотал Илья. Его мучил отходняк. — Ничего они не сделают. Хотели бы уморить, давно бы уморили. Имел я их змей и скорпионов.
— Храбришься, — с непонятной интонацией произнес Вась-Вась. — Помереть-то, может, сразу и не помрешь, а вот помучиться помучаешься… Я тебе говорю.
— Слушай, Василь Василич, — неожиданно для себя сказал Илья вполголоса. — Ты ведь со мной, а? Во всяком деле?
Вась-Вась вытер губы ладонью, покашлял. Окинул Илью цепким, внимательным взглядом, потом крякнул и принялся нашаривать ботинки.
— Нет, Илюха, — сказал он твердо и отчетливо. — Не во всяком. Это я тебе прямо говорю, потому мы с тобой кореша.
«Кореша-то кореша, только толку ни шиша», — мысленно срифмовал Илья. Особенного разочарования он не испытывал — они с Вась-Васем расходились во многих серьезных вопросах. Даже слишком во многих.
Завыла сирена.
**
На построении помимо Нимаэля присутствовали еще двое крылатых. Одного из них Илья знал — Саклас, большая шишка. По случаю прибытия важной персоны небо расчистили, ветер уняли. Под утренним солнцем черная шкура Сакласа блестела, словно нефть. На плацу было тихо; люди напряженно застыли.
— Единственная непростительная глупость — это глупость необратимая, — провозгласил Саклас мощным рокочущим басом, слышным, наверное, в самом отдаленном уголке лагеря.
«Идеологической обработкой будет заниматься», — с удивлением подумал Илья. Из-за вчерашнего, надо полагать. С чего такое внимание? Им-то что?
Перед глазами снова заплясали языки пламени, и Илью затошнило.
— Вы думаете, это место — наказание? — сурово вопросил Саклас, простирая лапу вперед. — Глупцы. Это место — последняя возможность искупления. Возможность, который вы — ни один из вас — не достоин. Будь на то моя воля, я давно обрушил на вас груз мерзости, которую вы накопили за тысячелетия своей навозной жизнедеятельности, засунул в ваши ненасытные глотки вашу же собственную гнусь и навсегда погрузил бы в непроглядный мрак вашего тупого самодовольного ничтожества.
Саклас обвел горящим взором передние ряды.
— Но вам дана отсрочка. Вы уверены, что хотите от нее отказаться?
Плац равнодушно молчал.
