с ополченцами из фольксштурма, допрашивали в штабе стрелкового полка накануне наступления в районе военного завода. Андрея, пришедшего тогда на совещание вместе с другими офицерами штрафной роты, поразил тогда сам вид штаба. Скорее он напоминал управление городского совета, занимающегося хозяйственными вопросами.
В занятом штабом просторном помещении швейной мастерской или ателье на столах прямо поверх отрезов ткани и швейных машинок были разостланы карты коммуникаций берлинских районов – канализация, телефонная связь, линии метро. Тут же, в углу, под дулами автоматчиков из полковой разведки находились несколько мужчин. Все они были одеты в штатское платье и вид имели, мягко говоря, потрепанный. У двоих были здорово расквашены физиономии – губы разбиты в кровь, синяки на скулах, у одного заплыл левый глаз.
Как пояснил старший конвоя Мишка Барышев – командир разведчиков, бедовый боец с лихо заломленной на затылок кубанкой, – оба эти и были гестаповцами. Дрались до последнего, расстреляли все патроны, но не пожелали сдаваться в плен, потому и пришлось применить убедительную порцию физической силы. Их характеристика, данная разведчиком, никак не соответствовала тому, что происходило в штабе.
Оба гестаповца с готовностью, граничащей с подобострастием, реагировали на приказы, озвученные переводчиком: по первому зову, преодолевая боль, подходили к столу, заваленному картами, над которым, дымя сигаретами, нависали офицеры штаба, давали разъяснения, пальцами показывая что-то на картах. По тому, как они вели себя в помещении ателье, было ясно видно, что они очень хотят жить и делают все возможное для того, чтобы выжить.
Как узнал Андрей позже, обоих после этого расстреляли. Пожилой фольксштурмовец сообщил, что оба гестаповца были палачами в пыточной камере районного отделения тайной полиции и что его сын, сочувствовавший антифашистам, покончил с собой после одного из допросов, не выдержав издевательств. После сообщения фолькштурмовца оба были допрошены и нехотя подтвердили сказанное, сославшись на то, что они исполняли свой служебный долг. Эти служители долга признались также, что непосредственно занимались отправкой в концентрационные лагеря уличенных ими врагов рейха и имели на этой прямое право.
– Schutzhaft! Schutzhaft![12] – с некоторой долей чванливой гордости повторяли они слово, которому никак не мог подобрать русский аналог лейтенант-переводчик.
Тогда на помощь опять пришел старик из фольксштурма. Он вслух подобрал несколько синонимов, из которых лейтенант слепил сочетание: «Предварительное задержание». Эта мера, по словам самих гестаповцев, давала им полное право отправить заподозренного ими человека в концентрационный лагерь.
IX
В сознании Аникина при упоминании слова «гестапо» всплывали жуткие картины, виденные им и его товарищами практически в каждом освобожденном городе и селении. Рвы в окрестностях украинского Кристинополя, заполненные телами пленных. Гестаповцы накануне решили не оставлять в живых свидетелей изуверств, которые творились в местном отделении тайной полиции. На окраину свезли людей из самого города и нескольких ближних деревень, заставили их рыть себе общую могилу. Людей погоняли, как скот, криками и понуканием, били сапогами. То и дело страшная работа прерывалась пистолетными, винтовочными выстрелами. Потом всех выстроили на гребне рва и приказали раздеться. Длиннющий ряд безоружных, беспомощно жмущихся друг к другу тел принялся поливать перекрестный огонь специально привезенных и установленных напротив рва пулеметов.
Эту страшную правду рассказывали сами расстрелянные. Многим пленным удалось выжить. Гестаповцы очень торопились. Спешку у палачей вызывал нараставший грохот канонады русских орудий. Из-за этого они очень нервничали и впадали в жуткую, дьявольскую истерику, доводившую их садизм до крайних форм.
Из-за этой спешки они не стали добивать раненых и даже не успели засыпать ров землей, а попросту свалили убитых с насыпи в яму. Всплывали в памяти Андрея и другие картины, раскаленным тавром ожегшие его память. Подвалы неказистого с виду дома управы в местечке Стопницы, где гестаповцы оборудовали свое местное отделение, а по сути – фабрику пыток и смерти. Безлюдные Стопницы встретили штрафников пустыми улочками и мертвенной, неестественной тишиной. Жуткое содержимое подвалов выдал запах. Сладковато-тошнотворный, наизнанку выворачивающий, он сочился из наглухо закрытых окон с решетками на рамах, смердящими волнами распространяясь вокруг. Подвалы, битком набитые трупами, и у всех на телах – следы изуверских пыток. У всех в затылках, висках – аккуратные дырочки от выстрелов. А потом опять помертвевшие, будто бы с того света возвратившиеся, голоса озирающихся, вздрагивающих при каждом шорохе местных полушепотом повествуют хронику нечеловеческих издевательств, творимых нелюдями в черной форме.
X
Шеф стопницкого отделения гестапо предпочитал лично проводить допросы с пристрастием, естественно, прибегая к помощи своих подручных. Любимым его убеждающим доводом была цепь, которой он избивал арестованных. Сам он называл ее «четками дьявола». Кроме того, вовсю использовались кнуты из бычьих жил, один удар которых сдирал кожу до мяса, кулаки и кованые каблуки сапог. До беспамятства обработанный этими четками человек приводился в чувство с помощью ледяной воды, а потом допрос продолжался с подключением технических средств, находившихся в распоряжении гестаповцев. Как правило, арестованному предлагался выбор из достаточно широкого ассортимента устройств, находившихся в пыточной камере: электрический ток, электрическая печка, дыба. Имелась в наличии и специальная машинка, что-то наподобие деревянных тисков. Туда зажимали руки пытаемых, а потом начиналась бесконечная багровая мука, оглашаемая истошными криками и стонами: ломали суставы, дробили кости, вырывали ногти, прижигали тело сигаретами, загоняли иглы в пальцы.
Андрей повидал на войне многое, но после увиденного и услышанного в Кристинополе, а потом в Стопнице он долго не мог заснуть, а если забывался тяжелым, беспокойным сном, его преследовали штабеля мертвых и одновременно стонущих, взывающих о помощи тел.
Гестапо… Пытки, карательные операции и облавы, массовое истребление мирных жителей, женщин, стариков, детей…
Жутким, смердящим шлейфом о черных делах, творившихся в застенках гестапо, следом тянулись за отступавшими фашистскими войсками рассказы местных в освобожденных городах, селах, местечках Украины, Польши, Венгрии, Германии.
И вот, оказывается, муж этой немки принадлежал к числу садистов, которые измывались над беззащитными. Эта трусливая сволочь выбрала скорую смерть, бросив свою жену один на один с вражескими солдатами. Да и она ничем не лучше. Тютин прав. Давно надо было с ней покончить и не таскать за собой никчемным балластом.
XI
Женщина говорила размеренно, сухим, бесцветным голосом, а Воронов переводил. Она рассказывала о том, каким добрым и веселым человеком был ее муж, когда она вышла за него замуж. Это произошло два года назад, и Гюнтер был тогда совсем другим человеком. Сама она из Потсдама и с Гюнтером познакомилась, когда он приехал в город по делам из Берлина. Она не знала, что он служит в гестапо. Жених женщины погиб на фронте, а родители – во время бомбежки. Она осталась совсем одна. Ей очень трудно жилось, и тут появился Гюнтер. Когда он ухаживал за ней, он был таким милым и предупредительным.
Он был тогда веселым, даже до ребячливости беззаботным. Но длилось это недолго, и беззаботность его стала как-то странно видоизменяться. Оказалось, что он служит в тайной полиции. Вскоре она поняла, что его служба значит для него все. Она важнее супружества и всего остального, что есть на свете.
И глаза Гюнтера… в них воцарялся какой-то отрешенный, пугающий блеск. Это блеск особенно долго держался после того, как Гюнтер возвращался из служебных поездок. Он служил в отделе оккупированных территорий и вынужден был по требованиям службы часто выезжать на места.
Сначала он бывал по делам на Западном фронте, во Франции, потом с конца 44-го – почти все время на востоке. Служебные поездки его случались все чаще и становились все дольше. Они стали для него смыслом жизни. Строгость и дисциплина руководили его поведением и словами в Берлине. И еще –
