на самую середину поля.
Оттуда, с расстояния метров триста, вновь начинался подъем к линии обвода, который тянулся по протяженному холму. Этот холм, на манер невысокой, но широкой дамбы, то делая уклон к очередному каналу, то снова беря вверх, тянулся на север, к самому Тирову.
Место для обороны было выбрано идеально: батальон располагался на высоте, господствующей на этом участке. Но в пользу русских срабатывало то, что в их распоряжении был лес, к тому же находившийся на небольшой, но ощутимой при стрельбе возвышенности.
Получалось, что ячейки «фаустников», выдвинутые на самое острие линии обороны, оказывались уже на склоне, что давало возможность русским пулеметам вести прицельную охоту на тех, кто пытался укрыться в ячейках.
IX
Когда рядом прогремел первый взрыв, Отто уже вжимался в неглубокое дно ячейки. Оглушительный грохот с дрожью вырвался из земли. Комья глины, больно ударяя по спине, окатили его один, потом второй раз.
Снаряды ложились где-то совсем рядом, и Отто весь превратился в осязание. Всем своим телом по то утихающему, то вновь накатывавшему гулу он пытался угадать, куда теперь опустится многотонный стальной молот, снова и снова, с методичным ритмом с головой погруженного в работу кузнеца исторгая непереносимый грохот и звон из земли, превращенной в наковальню.
Попадешь под удар – тебя расплющит, как жалкую скобку или крышку от пивной бутылки. Или еще того проще – превратишься в пар, и не останется от тебя на раскаленной добела наковальне даже мокрого места.
Грохот отступил в глубь позиций, оставляя в воздухе лязгающий лай русского пулемета. Пули свистели прямо над головой, не вызывая у Отто ни малейшего желания высунуть голову. Присыпанный землей, Хаген еще несколько секунд не шевелился. Странное, давно забытое ощущение: как будто в детстве ты лежишь в кровати, под теплым, непомерно большим, прямо необъятным пуховым одеялом. Мама уже разбудила тебя, и ты не спишь. Она настойчиво зовет тебя: «Отто, мой мальчик, ну вставай же… Вставай…» Но ты пытаешься вспомнить удивительно приятный сон, который ты сразу же забыл, как только открыл глаза. И ты ни за что на свете не желаешь вылезать из-под твоего одеяла, ведь здесь под ним так хорошо, и хотя ты не можешь вспомнить этот сладкий сон, но здесь, пока ты не раскрыл твоего одеяла, еще хранится особая атмосфера и небывалый свет этого сна. И это так хорошо, так хорошо… «Отто, мальчик мой, вставай…»
Протяжный громкий рев заполнил воздух. Хаген пошевелил руками и спиной, стряхивая землю с шинели. Опушка леса вздыбилась чередой взрывов. Вот и минометчики наконец-то решили ответить русским. Появилась возможность прибрать в ячейке. Взрывами сюда накидало столько земли, что придется заново ее откапывать.
X
Лопатка у Хагена отсутствует. Он бросил ее вместе с сухарной сумкой где-то там, возле леса, когда они бежали от русских танков. Хаген стаскивает с головы каску и начинает вычерпывать ею землю из окопа, высыпая ее перед ячейкой. Толку от рыхлого бруствера будет мало, но все же лучше, чем ничего.
Окапываясь, Хаген думает о тех двух консервах и нескольких пачках супа-концентрата, которые были в его сухарной сумке. Скорее всего, их уже съел кто-то из иванов. Может быть, тот самый пулеметчик, который сейчас не дает им спокойной жизни. Минометы, несмотря на все свое старание, никак не могут с ним справиться.
Шум стрельбы усиливается, но со стороны немецких позиций на обводе по-прежнему доносится гул взрывающихся снарядов. Отто настолько захвачен вычерпыванием земли в своей ячейке, что не обращает внимания на то, что происходит на поверхности.
Эта остервенелость придает ему силы, захлестывает его с головой, заставляя забыть обо всем на свете. Винтовка и труба «фаустпатрона» все время мешают ему, больно тычутся в спину и бока, мешая поворачиваться в тесноте окопа.
Наконец, Отто обессиленно опускается на корточки, пропуская свой «Маузер-98» и гранатомет между колен. Он шумно дышит, пытаясь восстановить дыхание, отирает пот с лица и тянется рукой за флягой, которая упирается ему в поясницу с левого бока. Глоток холодной воды сразу освежает его. Кажется, ничего вкуснее быть не может. Разве что те консервы, что он выбросил на опушке Шпреевальде.
В этот миг на голову, плечи, руки, сжимающие флягу, с грохотом обрушиваются горы земли. Как будто бульдозер, подкатив к окопу Отто, пытается засыпать его своим ковшом.
Суглинок набивается Хагену в рот, скрипит на зубах. Выронив флягу из рук, Отто тщетно пытается привстать на ноги, но земля давит на плечи сверху, сковывает все его тело и продолжает сыпаться сверху. Мысль о том, что он сейчас будет погребен заживо, заставляет Хагена, отчаянно напрягая ноги и руки, пытаться пролезть вверх. Правая рука нащупывает что-то твердое, металлическое. Это ствол винтовки. Отто держится за нее, как за поручень, и, потянувшись, выбрасывает правое плечо наружу. Рука его, высвободившись, тут же начинает судорожно разбрасывать комья земли вокруг груди. Он выберется, он обязательно выберется…
XI
Хаген уже практически высвободился из плена земли, как вдруг совсем близко раздался рокочущий, жуткий звук. Он и раньше был слышен, вливаясь в оглушительную, рвущую барабанные перепонки какофонию боя. Но теперь словно выделился во что-то самостоятельное, вселяющее в самое сердце леденящую жуть.
Самое страшное в этом звуке было – его близость. Неужели они уже смогли подобраться так близко? Мысли Хагена хаотично запрыгали. Так вот, значит, откуда в его голове взялся этот бульдозер. И никакой вовсе это был не бульдозер. Это был…
Страх парализовал Хагена, ужасная догадка еще не успела превратиться в слово, которое вспышкой должно было озарить его мозг, а свет вдруг стал заслоняться чем-то громадным, квадратным и непроглядно-черным. Это была сама смерть. Отто сразу узнал ее. Неважно, что брюхо у нее было залито бурыми и черными пятнами, залеплено землей, а с гусениц, как с транспортера, сыпались комья глины.
Она накатывала такой неподъемной массой, что Отто чувствовал, как воздух выталкивается из его легких. Сейчас она заслонит белый свет, и он погрузится в полную, кромешную тьму. И легкие уже не смогут вздохнуть и втянуть в себя воздух обратно. Потому что все уже закончится: и этот бой, и его жизнь. Он просто превратится в лепешку.
Эти несколько секунд, которые Отто находился в утробе смерти, он в отчаянном беспамятстве кричал, но сам себя совершенно не слышал. Его крик тонул в лязге гусеничных траков и реве дизельного двигателя многотонной машины, которая проходила прямо над его окопом.
XII
Может быть, на какой-то миг Отто потерял сознание. Когда в его мозг, погруженный в кромешную темноту, просочилась способность осознавать, вернее, ощущать свои дрожащие руки, ком в пересохшем, набитом землей горле, ему показалось, что он уже умер.
Сперва он услышал голос. Он прозвучал отчетливо, на фоне гулкого далекого звона, такого глубокого и далекого, будто звонили в громадные, вполнеба, колокола. Этот голос что-то говорил на непонятном языке. Неужели ангелы? Не было в этом голосе ни благодати, ни духа небесного. Значит, черти?
Стотонная туша чудовища-танка, навалившись, вдавила его слишком глубоко, до самой преисподней. Значит, он угодил в самое пекло. Но откуда тогда этот звон? Или это бесы, слуги преисподней, звонят черпаками по днищу своих пустых, луженых котлов?
Нездешние голоса стали удаляться, тонуть во все нараставшем звоне. А потом вдруг вернулся свет. Как будто повернули выключенный рубильник, и серая утренняя краска пролилась в полуоткрывшиеся веки Отто, выплеснулась на его зрачки. В тот же миг уши заполнились сильным гулом взрывов, ревом моторов, треском автоматной и винтовочной пальбы. И еще доносились крики, чем-то похожие на те непонятные голоса. Чем? Своей лютой, отчаянной злобой.
Отто огляделся, всюду натыкаясь взглядом на стенки своей ячейки. Оказывается, он почти сумел
