восемьдесят, девяносто тысяч на всю Россию. А у нас сегодня за миллион перевалило. Притом после революции ни одной новой тюрьмы не построили. Вот и сидят, как сельди в бочке. Один за мешок картошки, другой за семь душ человеческих. И того и другого кормить надо. А я думаю, обоим им в тюряге делать нечего. Первого — отпустить. Второго — расстрелять. Батюшка наш как-то заявил, мол, не нам это решать. Там, на небесах, душа рождена, там суд высший и будет. Он и рассудит. А я не возражаю. Высший так высший, только пусть он пораньше состоится. Чего ждать-то? Чтобы сбежал!
Эти противники смертной казни как-то однобоко гуманны. Убийцу им жалко! А вырвется такой на свободу — за ним сплошной кровавый след будет. Потому что это уже не люди — это волки. А волки, как известно, мясо в гастрономе не покупают. Вы, может, думаете, не бегут? Ещё как бегут. За позапрошлый год — свыше тысячи побегов. В прошлом — только из одной новоульяновской колонии четырнадцать „особо опасных“ смылись! Строгого режима колония, кстати. За несколько недель под бдительным оком надзирателей умудрились столовыми ложками сорокаметровый тоннель прокопать. Свет туда провели для полного комфорта. Не остановила Кулибиных даже бетонная стяжка под забором в полтора метра шириной. Её насыщенным раствором соли обрабатывали. Бетон разъело, а дальше теми же ложками да заточками — и на волю. В этом году из колпинской колонии полтора десятка малолетних дёру дали. Матрасами „колючку“ забросали — и вперёд. Помните, в Москве трое „особо тяжких“ умудрились из „Бутырки“ сбежать? Последнего буквально вчера взяли. Успел за это время застрелить шестерых своих соотечественников, законопослушных и ни в чём не повинных. Да какие уж там соотечественники, если заключённый этот — Борис Безотечества.
И нет таких тюрем, из которых нельзя было бы смыться. Графа Монте-Кристо да замок Иф хотя бы вспомните. Так это там, у них. Наши-то, те, кого охраняют, посообразительнее будут. А те, кто охраняет, попродажнее. Ну скажите на милость, как в колонии строгого режима можно не приметить строительство целого тоннеля? Да и не одного — по пути им попадались то валуны, то болота. Пришлось несколько веток делать. В результате этих земляных работ во двор было вынесено более полусотни кубометров земли! Её уровень поднялся почти на метр. Где-нибудь у нас в Питере такую стройку попробуйте разверните. Давным-давно зелёные бы митинги провели, инспекторы разные проектную документацию затребовали, профсоюзы об условиях труда порадели. Там же — всё чудненько, всё спокойненько. А профессиональный киллер Александр Солоник? За ним ведь груды трупов. Таких, как он, охраняют особо строго. Настолько строго, что Солоник преспокойно три раза умудрялся из-под стражи смыться. И гулял себе на свободе в Греции, пока свои же братки не пристрелили. Так что, бежали и бежать будут! И чем страшнее преступник, чем длиннее срок — тем вероятнее побег. Жизнь им ни за что подарили, теперь им свободы хочется. Слава богу, хоть с Чикатило до моратория разобраться успели. А ведь тоже выступали — не надо расстреливать. Давайте помилуем. Пусть лучше посидит, помучается. Он мечтал остаться в живых и жутким звериным страхом боялся смерти. Да это и не человек. Это зверь. Притом зверь бешеный. А бешеных зверей надо стрелять, чтобы и другим неповадно было. Чтобы не появлялись новые Чикатилы, Ряховские, Спесивцевы… Плевать на всякие там Советы Европы. Да и не европейцы мы с вами вовсе. Сколько у нас кровей, национальностей, религий, традиций! А куда, простите, нам большую часть России, что за Уралом, девать? Для меня одно ясно: жизнь даже одного ребёнка во сто крат дороже всех политических амбиций и обещаний.
Вот, пожалуй, и всё. Извините за столь длинную речь. Занесло немного меня, но, думаю, вы все прекрасно понимаете моё отношение к помилованию этого убийцы. Я категорически против».
Проморгал, кто же это говорил? Может, я сам? Нет, конечно, хотя во многом согласен с услышанным. Похоже, что это наш опоздавший депутат. Правда, Чикатило я бы на его месте столь часто не аргументировал. Самую первую его жертву, семилетнюю девчушку, «повесили» на Александра Кравченко. Ему как раз одного убиенного до вышки не хватало. Тоже, как говорится, «минус один» был. Вот и нашли. Приговор в исполнение привели. Что эта девочка к Кравченко не имела никакого отношения, выяснилось позже из показаний самого Чикатило. Впрочем, для него минус один, плюс один — невелика разница. Мастурбировал прямо при следователях, когда речь шла о жутких подробностях насилия детишек с одновременным убийством. Было ему что вспомнить! Не зря прожил он жизнь! Кто-нибудь читал его прошение? Я читал. Мерзкая бумага. В ней только о себе. Какой он бедный и несчастный, Богом да судьбой обделённый. Детство у него, видите ли, трудное было. И ни слова о пяти десятках маленьких мальчуганов и девчушек, коих так и не дождались домой их несчастные папы, мамы, бабушки и дедушки. Ни одного слова! А в конце этот подонок заявляет, что, если ему сохранят жизнь, он ещё принесёт пользу родине и послужит своему народу.
И, действительно, буквально в каждой строчке этой гадости звериный страх смерти.
Нет, прав наш депутат. Нечего к таким, как наш «проситель», милость проявлять. Пусть радуется, что не расстреляли.
Вот и комиссия молчит. Молчание — знак согласия. Видимо, всем всё ясно. Случай настолько очевидный, что, наверное, можно и без обсуждений обойтись. Пора голосование объявлять.
Но что-то упрямо хмурит седые брови наш классик. Авторучку вверх поднял. Ту самую, может быть, которой написаны многие прекрасные книги. На зависть умные, поразительно чистые и безмерно добрые. Сказать что-то хочет самый милостивый из нас. Ну что ж, даю слово.
…расстрелять, оно, конечно, можно. И экономически вполне целесообразно. Не надо кормить, одевать, охранять. Не надо тюрьмы новые строить. Кладбища вообще намного компактнее и экономичнее тюрем. Так давайте расстреливать! Всего лишь негромкий хлопок и «минус один» — на одного «тяжкого» меньше. Думаю, что и для статистики неплохо…
Господи, и классик наш туда же. Ну опять этот «минус один». Даже не знаю, что это: сочетание слов или математических символов? Но всю мою жизнь преследует оно меня. Прямо чертовщина какая-то.
Когда же впервые это было? В класс, наверное, второй или третий ходил. Жили мы тогда в маленькой, но отдельной квартирке, что большой редкостью было, в очень уютном и милом месте. По соседству с домом великого Державина на Фонтанке. С одной стороны — холёный сад Буфф. С другой — махонький и славный польский садик. Все наши четыре окна как раз на него выходили. Два окна гостиной, одно спальни и наше. За ним мы и жили. Я с братом и бабушка. Комнатёнка метров восемь, не больше. Диванчик для бабушки втиснуть удалось, ну совсем крошечный. Да она и сама была такая же миниатюрная. А над диванчиком висели фотокарточки в рамках. Утром проснёшься, глаз незаметненько приоткроешь: бабушка лежит и фотографии на стенке рассматривает. Вспоминает всех своих близких да родных. Вон, наверху, — старик аристократ с роскошными седыми усами, в блистательном мундире адмирала царского флота. Это отец бабушки, мой прадед. Совсем старая фотография. На толстом картоне с надписью внизу — «Фотоателье С. Файниша, город Севастополь». Рядом пухленькая адмиральша, бабушкина мама. Пониже родной брат бабушки, тоже моряк, ещё ниже братья и сёстры двоюродные да троюродные… Не всех и помню. Ну и, конечно же, мои мама с папой да я с братаном. Не было только фотографии бабушкиного мужа, деда моего. «Не сохранилась…» — говорила она.
И вот помню, над бабушкиным диванчиком появилась новая фотография. В пятьдесят третьем это было. Весной. Странная какая-то фотография. Не видел я её раньше. Семеро мужчин на фото этом. Четверо на скамье сидят. Трое других за ними стоят. Ни одного костюма — гимнастёрки, мундиры, типично комиссарские кожаные тужурки.
Дальше, по всем правилам, я должен бы их лица описать. Но могу сказать лишь об одном. Лица остальных шестерых на этом фото были замазаны чем-то чёрным. То ли краской, то ли чернилами. Добротно замазаны, ни чёрточки не различишь. Лицо, не тронутое краской, — открытое, доброе, интеллигентное, показалось мне очень знакомым.
— Это твой дед, — увлёкшись изучением фотографии, я и не заметил, как в комнату вошла бабушка. — Сфотографировали их в двадцать третьем году в Москве. Там какой-то их съезд проходил. А до революции он бухгалтером работал. Тогда это никого не удивляло — был бухгалтером, а стал комиссаром дивизии.
— Баб, а почему у других дядей лица краской замазаны?
— Тогда так надо было, — последовал лаконичный ответ.
Лишь спустя много лет, когда уже и бабушки не было в живых, я вновь обнаружил среди её вещей эту странную фотографию.
Рамка была неразборной. Фото помещалось между стеклом и картоном. И всё это было склеено по
