Часть вторая
Долгая, тягостная тишина, повисшая в кабинете, нарушилась горестным вздохом председателя комиссии. Мартов тяжело поднялся со стула и, взяв в руки томик Есенина, подошел к заиндевелому окну:
— Да! Вроде уже и не юноша я пылкий, не восемнадцать… А все равно весны хочется, как и птахам этим… — захлопнул книгу Мартов. — Знаете, Елена Александровна, сколько было поэту, когда он эти строки написал. — Сколько? — Четырнадцать! Ровно столько, сколько нашему Сережке Есенину… Не знаю, но, по- моему, чем-то они похожи… — Один вот только прекрасные стихи пишет, а другой нас с вами шантажирует. Действительно похожи… — съехидничал Ротиков. — А если бы его сестренку Шуру, как Серегину Настеньку, — парировал Кактус, — а если бы наркотики да прокурорские сынки, тупые следователи да слепые душой судьи…
— Брат с петлей на шее и мать-старуха в сорок лет, — поддержал Семена Алексеевича Артист.
— Не знаю, — покачал головой Кактус, — до стихов ли ему было? Я вам это как врач говорю.
— Вот и я не знаю, обратилось бы тогда сердце четырнадцатилетнего Сергея Александровича к проблемам «пташек малых»… — невесело произнес Мартов, — может, потому и нет у нас сегодня Пушкиных, Чайковских, Репиных… Потому вот и Сергей наш в сей момент не в лицее постигает изящные науки, а мерзнет на подоконнике девятого этажа коммуналки сто тридцать седьмой серии… и не до улыбок ему красавицы весны…
— Красавица весна… — вздохнув, повторила Елена Александровна, — Красавица… Красавин… Тот легкораненый, который жив остался. Знакомая уж больно фамилия.
— Красавин, говорите, — задумался Мартов, — у меня на фамилии, признаюсь, память плохая, но что-то действительно вспоминается. Не через нас ли проходил?
— Правильно! Был у нас Красавин, — Елена Александровна подошла к столу и стала перебирать документы, — и не очень давно был. Теперь точно помню. Ну, вот и нашелся наш Красавин. Николай Анатольевич. Мы его дело осенью рассматривали. Так… Восемь лет строгого режима. Хранение и распространение наркотических средств среди несовершеннолетних. Задержан в школе. При себе имел десять граммов героина, что является партией «крупных размеров». А вот и ходатайство его. Отсидел чуть больше месяца, а уже о помиловании пишет. Пожалуй, это и не ходатайство вовсе, и даже не прошение, а категорическое требование: «…Я ещё очень молод. И вы просто обязаны дать мне шанс…»
— Ну и что, Елена Александровна, дали мы ему шанс? — спросил Кактус.
— Нет, конечно. Вот протокол. Отказали. Единогласно. Ротиков тоже «за».
— Кто бы сомневался, — отреагировал Артист, — когда отказать, то Ротиков всегда «за». Слушайте, дорогие мои, а чего, скажите на милость, его к нам сюда прислали?.. Ему бы в трибунал… ох на месте бы был…
— При чем здесь трибунал? — Ротиков встал и подошел к коляске Артиста. — Вы считаете, что раз комиссия по помилованию, то такие, как я, в ней не нужны. Ошибаетесь! Очень даже нужны. Я верю в наш закон, верю в правоохранительную систему, судам верю. По крайней мере в сто раз больше, чем всем этим, которые прошения пишут, — Есенину, Красавину этому… Они вам напишут. А вы, наивные, читаете. Ещё и слезу пустить готовы.
— Правильно, — подхватила Елена Александровна. — Жить надо честно. Законы наши уважать и соблюдать. И все хорошо будет. А бумагу написать дело нехитрое.
— Вот-вот. Чикатило, так тот тоже писал. Не читали? — все еще стоя около коляски с Артистом, обратился к нему Ротиков. — А я читал. Мерзкая бумага. В ней только о себе. Какой он бедный и несчастный, богом да судьбой обделённый. Детство у него, видите ли, трудное было. И ни слова о пяти десятках детей, которых так и не дождались домой их папы и мамы. Ни одного слова! А в конце эта мразь заявляет, что, если ему сохранят жизнь, он ещё принесёт пользу родине и послужит своему народу. И, главное, буквально в каждой строчке звериный страх смерти. Именно звериный! А зверей надо стрелять. Тем более бешеных. Если бы Чикатило твёрдо знал, что за ЭТО его обязательно, именно обязательно, расстреляют, может быть, заканчивали бы сейчас эти ребята школы, радовали своих родных, дружили, влюблялись… Никакой жалости к таким. Вышка, и точка. Чтобы другим неповадно было. Батюшка наш как- то заявил, мол, не нам это решать. Там, на небесах, душа рождена, там суд высший и будет. Он и рассудит. А я не возражаю. Высший так высший, только пусть он пораньше состоится. Чего ждать-то? А, Александр Сергеевич? Скажите уж.
— Скажу, Ротиков. Скажу! Вот мы тут постоянно мучаемся, куда эту несчастную запятую поставить… А вам она вообще не нужна. У вас одни точки. Казнить, и все! Готовы чуть ли не патроны подносить. Ну почему вы так людей не любите, Ротиков?
— Зря вы так, Александр Сергеевич, — поднялся из-за стола Кактус. — Я, как вы знаете, врач и клятву Гиппократа давал. Но, если честно, сам бы этого Чикатило грохнул. Собственной рукой. Вот этой! И всю жизнь гордился бы своим поступком. Можете после этого со мной, Александр Сергеевич, не разговаривать…
— Вы знаете, Семен Алексеевич, я противник смертной казни… — Мартов задумался. — Но, если откровенно, если о Чикатило, то тут и у меня с категоричностью этой проблемы возникают… Не буду врать. Сам не знаю, в какой чашечке истина! — Мартов взял со стола бронзовую фигурку и раскачал пальцем весы. — Но вот только не надо, Ротиков, всех под одну гребёнку. Вспомним, что первую жертву Чикатило, семилетнюю девчушку, «повесили» на парня, к которому она никакого отношения не имела. Но это уже позже выяснили. А приговор-то уже в исполнение привели. Всё! Не поправишь! Но сейчас хватит об этом. Вернемся к делу. Теперь мы знаем — наркотики быть могли. По крайней мере у Красавина они были. И похоже, что Серёжка Есенин говорит правду. Думается, что из записки Есенина-старшего мы тоже много бы чего узнали. Елена Александровна, — обратился он к секретарю комиссии, — не в службу, а в дружбу, я начальнику колонии номер факса вахты дал. Сходите, пожалуйста. Чем черт не шутит, а вдруг и прислали.
— Конечно, схожу. Заодно предупрежу, что закончим поздно. — Елена Александровна вышла из кабинета, прикрыв за собой дверь.
— А я вот что скажу, — поморщился от пронзительного скрипа двери Кактус, — давайте постоянно и о Серёжке думать. Мы с вами сегодня, как минимум, двоих спасаем. Голосовать надо непременно «единогласно», иначе рассчитывать на понимание Кремля наивно. Тем паче в нашем случае с трупом. Так что предлагаю — давайте сверим позиции. Как там у вас, у депутатов? — Кактус внимательно посмотрел на Ротикова. — Проведем рейтинговое голосование. Я, повторяю, буду голосовать — за помилование. Как остальные?
— Аргументов я привел за сегодняшний вечер более чем достаточно, — отреагировал Ротиков. — Все
