Игрушечное изящество этого города могло бы вызвать умиление, но стоило взглянуть на его обитателей – тех, что брели куда-то по своим делам, стайками беседовали на тротуарах, сидели за уличными столиками кофеен, расступались на проезжей части перед нашим медленно катящимся джипом, – стоило только взглянуть на них, и в груди растекался жутковатый холодок. Одни старческие лица, темные и морщинистые, как печеные картофелины. Потухшие глаза. Гигантское скопление стариков, казавшихся мертвыми при жизни, может быть, оттого, что НИ ОДИН ИЗ НИХ НИКОГДА НЕ ИМЕЛ ДЕТЕЙ.
Я пытался представить себе этих несчастных такими, какими они были полвека назад – молодыми, полными сил. Многие из них становились тогда яростными воинами за веру. Их воодушевляла священная ненависть к иноверцам, погрязшим в неправедных богатствах и разврате, ничтожно малочисленным, трусливым, обреченным. Они верили, что в награду за свои подвиги попадут в рай. И вот теперь, одряхлевшие, с остывшей кровью, больные, они действительно доживали в раю. Но он был устроен для них милостью победивших врагов.
Игривое настроение у меня улетучилось. Мне больше не хотелось флиртовать с Фридди. Она тоже притихла за рулем. И вдруг сказала со странной распевностью:
– Были целые народы, которые вели непотребную жизнь. И посмотри, где они теперь? Господь истребил их.
– Что это? – не понял я.
– Коран, – ответила она.
Среди стариков кое-где были заметны старухи, одни с открытыми лицами, другие – в темных накидках. На наш джип словно никто не обращал внимания. Даже те, кто освобождал нам дорогу, отходили в сторону с отсутствующим видом. Но иногда мне казалось, что сквозь непробиваемое стекло я встречаю и живые взгляды, в которых горит откровенная ненависть.
А ведь большинство этих стариков и старух в той, прошлой, жизни не были ни моджахедами, ни террористами. Они просто родились и выросли в многодетных семьях, естественных для их народов. Они просто жили по обычаям своих предков и в свою очередь собирались родить много детей. Ничего не понимавшие и кроме этого ни в чем не повинные, поняли они хоть теперь то, что произошло?
Фридди искоса наблюдала за мной.
– Жалеете их? – спросила она. – А как вы думаете: если бы не мы, а они победили, они бы нас жалели? Вот именно. А мы все мучаемся комплексом вины, все возимся с этими стариками. В лагерных больницах обхаживают даже тех, кто в полном маразме. Суетятся вокруг до последнего вздоха. Кстати, самые сердобольные – ваши русские врачи.
– С теми, кто еще не попал в больницу, тоже возитесь? – спросил я, глядя на уличную толпу.
– Как с маленькими деточками, – ответила Фридди. – Бежим со всех ног выполнять любой каприз. Тем, кто хочет торговать, устраиваем лавки и кофейни, завозим товары. Ввели специальные деньги для обращения в лагерях. Тем, кто хочет заниматься ремеслом, оборудуем мастерские. Кто хочет работать на полях – пожалуйста. Кто хочет любить…
– Что-о?! – изумился я.
Фридди рассмеялась:
– Да у них любовь – самое главное развлечение, мы их кормим слишком хорошо. Их вера очень строго регламентирует отношения между полами, но здесь, в лагере, все запреты, конечно, ослабли. И уж какие среди этого старья кипят страсти – можно лопнуть со смеху! Тут и счастье, и отчаянье, и ревность, и измены. А последняя их мода – самоубийства вдвоем.
– Вдвоем? – переспросил я. И вдруг мне вспомнилось нечто странное, непонятное, услышанное мною сегодня.
– Ну да! – ответила Фридди. – Они же не могут без мистики, вот у них и родилось очередное поверье: мол, если старик со старухой, которые здесь полюбили друг друга, вместе удавятся, то вместе и попадут в рай. Посмотрели бы вы, как эстетично выглядит такая счастливая парочка в петлях.
– Не надо, Фридди! – взмолился я.
Она возмущенно колыхнула бюстом:
– А что? Они же вешаются. Или платят кому-то из своих, по-здоровее, чтобы тот их прикончил. Еще один местный бизнес. И это после всего, что мы для них делаем. Неблагодарные твари! Нечего было собирать их в лагеря, надо было оставить доживать там, где они и жили. Пусть бы дохли с голоду!
– Фридди, – упрекнул я, – вы все-таки специалист по их культуре. Неужели вам их не жалко? Неужели нет среди них ни одного, кто был бы вам симпатичен?
– Здесь рядом, в пятнадцатом квартале, – сказала она, – живет их поэт, очень талантливый, может быть, великий. Во всяком случае, последний. Али Мансур. Он хороший и забавный, приглашает меня в гости. В своей диссертации я использую много его текстов.
– Как красиво звучит – Али Мансур.
– Это псевдоним, поэты любят звучность. Его настоящее имя – Ибрахим, вполне обыкновенное.
– А о чем он пишет?
– Ну, о чем он может писать. Об одиночестве человека, о тщетности желаний, о смерти. Это же восточный поэт, и он не имеет права на генную медицину. – Фридди отпустила руль и потянулась, разминая свое большое засидевшееся тело. – Беннет освободил вас до трех, сейчас половина первого. Хотите, заедем ко мне? – Ее губы раздвинулись в улыбке, открывая белизну крупных, как клавиши, зубов.
– Фридди, – попросил я, – давайте лучше заедем к вашему Али Мансуру. Если, конечно, он не будет против.
Недовольная гримаса была мне ответом.
– Ну, пожалуйста, Фридди! Я никогда не видел живого поэта! Мы к нему заедем совсем ненадолго, а потом – сразу к вам.
Она пожала плечами, отвернулась от меня и немного прибавила скорость.
Али Мансур встретил нас приветливо и просто, без всяких восточных церемоний. Вообще, на первый взгляд, ничего специфически восточного не было ни в его облике (европейского вида седенький старичок в спортивном костюме), ни в обстановке квартиры. Я с любопытством разглядывал жилище поэта: сплошные застекленные полки с книгами, старыми, бумажными, на арабском и английском. На столе – такой же древний, как эти книги, компьютер.
Фридди явно не сомневалась, что одинокий старик будет рад посещению. Впрочем, она сразу дала понять, что мы спешим и заехали сюда только по моему капризу:
– Познакомьтесь, Али, это наш гость из России, которому захотелось посмотреть на вас.
Старичок поклонился, улыбаясь, но я заметил, как одновременно он скользнул взглядом по моей форме, погонам, тяжелой кобуре, и мне почудилось, что при слове 'гость' в его светло-карих глазах сверкнули искры насмешки. Так в зоопарке наделенный разумом лев мог бы взглянуть сквозь прутья своей клетки на очередного любопытствующего посетителя.
– Я читал о России и смотрел русские фильмы, – сказал старичок. – Меня всегда интересовали морозы, снега. Я хотел побывать зимой в какой-нибудь северной стране – России или Швеции. Но запрещают врачи. В прошлом году они сделали мне шунтирование сердца, а гарантий, к сожалению, не дают.
– Побывать в России? – удивился я. – Вы хотите сказать, что вам разрешается покидать лагерь?
– Конечно! – ответила за него Фридди. – Только с сопровождающим. А почему бы и нет? Такому подопечному, как Али, администрация всегда пойдет навстречу.
– Но это значит, – все недоумевал я, – что можно и остальным?
– Остальные не хотят! – отрезала Фридди.
Старичок улыбался.
– Могу я почитать какие-нибудь ваши стихи? – спросил я.
Он вновь поклонился с самым доброжелательным видом, но мне опять почудились сверкнувшие в его глазах презрительные искры.
– Старые стихи, – сказал он, – это выросшие дети, у них своя жизнь. Вас, надеюсь, не шокирует такое сравнение в устах человека, которому не дали иметь настоящих детей? Как мать живет заботами о новорожденном, поэт всегда живет мыслями о новых стихах. Они у меня еще в рукописи. Если угодно, я прочитаю сам. А вы помогите мне, Фридди, я не доверяю машинному переводу.
Он открыл папку, выбрал листок, просмотрел написанное. И вдруг отложил листок, закинул голову и
