Конечно, массовая культура была и в советское время. Но, во-первых, она была строго регламентирована, во-вторых, всячески подражала высокой литературе, а в-третьих, поскольку сам термин «массовая культура» активно внедрялся в сознание как принадлежащий только загнивающему капитализму, то советская критика и социология его заменила на «общенародное» и так далее.
Необходимо учитывать и то обстоятельство, что множество названий популярных пьес и романов почти никак не фигурировали и в критической литературе — критика занималась классикой и приоритетной литературой. Все массовое, таким образом, исключалось из области художественного анализа (О взаимоотношениях «высокого» и «низкого» в культуре советские исследователи говорили, обращаясь к истории литературы, в частности, Ю.Лотман; в кино — Н.Зоркая; в изобразительном искусстве — В.Прокофьев.). Приведу пример из драматургии. Так, в 1960-ом году пьесами-лидерами были «Миллион за улыбку» и «Стряпуха» А.Софронова. Эти комедии были поставлены в 175 театрах страны и выдержали 6 тысяч представлений в год. В 1969 году 80 театров поставили комедию В.Константинова и Б. Рацера «10 суток за любовь» (4,5 тысячи представлений). В 1970-ом году комедия «С легким паром» Э.Брагинского и Э.Рязанова выдержала 5 тысяч 400 представлений на 98 сценах. Тенденция очевидна — лидером выступает современная комедия. Комедия, мелодрама, детектив — вот жанры советского театра, которые предпочитал зритель. Самый высокий процент посещаемости зрительного зала в театрах был именно на спектаклях названных жанров. Это и был массовый вкус, добровольно изъявляемый и зафиксированный социологами. Это и была советская массовая культура, существующая наряду с обязательными «социально-значимыми» пьесами репертуара, русской и зарубежной классикой, где театр реализовывал свои творческие, независимые от публики устремления.
В советское время была запрещена самотождественность, интеллектуальная рефлексия, свободное размышление об истории. Но писатели не могли не писать, укладывали рукописи «в стол». Поэтому не случайно в первые постсоветские годы печатали в основном «задержанную литературу» — задержанную советской цензурой. Это было время оптимизма во всех литературных лагерях — оптимизма «восстановителей». Многие впервые узнали правду о голоде, о масштабах репрессий, о политических заключенных, о расказачивании. Но, кажется, картина века так и не вылилась в большую литературную форму, где речь обо всем этом шла бы не с позиций коммунизма или антикоммунизма, а из глубины жизни. В 1987 году критик Валентин Курбатов говорил: «Сейчас наиболее благоприятное время для усвоения такого, построенного на литературе, среза мысли, потому что теперь слово, вообще искусство, как в лучшие дни, обрело полномочия объединительной общественной мысли». Этого не произошло, и слово все чаще тратится на иные, не объединительные цели. «Пожар» В.Распутина и «Печальный детектив» В.Астафьева — это были последние произведения, которые читали все. Дискуссия о «печальном детективе» собрала за «круглый стол» критиков разных направлений. Тогда, в 1986 году, смертельно-серьезными казались вопросы «художник или публицист» Астафьев в своем новом произведении? Тогда казалось, что «печальный детектив» — это предельно допустимый в литературе уровень «правды жизни». Тогда читатели еще возмущались, что Астафьев использует такие «беззаконные слова», как «падла» и «халява». А сегодня? Прочитайте Владимира Сорокина и прочих… В то время В.Распутин и В.Астафьев, написавшие «беспощадные вещи», поддерживались критикой и в том, что принципиально новым виделся их «поворот» в вопросе о народе: «Если раньше литература защищала народ, то теперь встал вопрос о самом народе» (И. Золотусский). А теперь — повторим — народ почти исчез из современной литературы. Это было время публицистики, которая была гораздо активнее и смелее литературной критики. публицистики, которая гораздо больше литературы воздействовала на умы и сердца наших сограждан, формируя в них те «демократические» или патриотические представления, которыми они живут во многом и сегодня.
Меня, как критика, всегда больше интересовало глубинное, «срединное» течение в литературе. Оно же во все времена (советские и постсоветские) связано с новизной национального мироощущения. Сегодня говорить об этом достаточно сложно, так как буквально все — от эстетиков до политиков — напоминают нам о «русской идее».
Национальное мироощущение в новой русской литературе представлено именами С.Алексеева и В.Дегтева, О.Павлова и Ю.Козлова, В.Отрошенко и А.Варламова, П.Паламарчука (он был еще среди нас, когда писалась эта статья) и М.Попова, А.Сегеня, А. Трапезникова, В.Посошкова, М.Лайкова, Ю. Самарина, С.Василенко (я называю писателей «новых», «восьмидесятников» в литературе). Все они — авторы не одной книги. Все они — разные. Но объединяет их сопротивление литературе разложения, которая куда как «посильнее» традиционного русского обличения. Все они, русские писатели, не могут не ставить вопросов об идеале и вере, вопросов о хорошем человеке и сопротивлении человека злобе века сего. С другой стороны, их литература не бежит от описания всех соблазнов и искушений опустошающего опыта — соблазна деньгами, насилием, продажей себя газетно-рекламной свободе и изобилию, отказом от тревожащейся совести. Пожалуй, самое главное в их прозе то, что все стоит на своих местах — не перевернуто и не перепутано в вихре нынешних наваждений. Писать хорошие слова о хорошем, высказывать правильные мысли — это еще не творчество, так как все мы, если по совести, всегда знаем что правильно и достойно, а что — нет. (Тут неотменимо никогда и ни для кого наставление Церкви детям: «Скажи, Господи, благослови!» и ты почувствуешь, есть ли благословение, может ли Господь благословить замасленное). Актуализация «старых» традиционных ценностей сегодня без борьбы, без тяжелого труда просто немыслима, и труд сей далеко не всем под силу. Не всем, кроме как таланту. Он и делает возможным удержание человеческого и божеского в человеке.
Проза, о которой говорю, представляется мне хранительницей ценностей, еще присутствующих в современной жизни. И ценности эти замечательно просты, как просты вода, воздух, хлеб, любовь, рождение и смерть человека. Это — основополагающая простота бытия. Это — первоэлементы жизни, ее альфа и омега, которые античный художник отлил в миф, а художник Нового времени — в «божественную комедию» и «Войну и мир», «Преступление и наказание» и «Братьев и сестер». Не ненависть к человеку, а любовь снова и снова связывает русскую литературу с общей жизнью нормальных людей, которых еще не искалечили «новые ценности».
Современная литература занимается (или должна заниматься) современными вопросами, осмыслением новых проблем нашей жизни, пониманием сущностных потребностей и опасностей времени. Естественно, всем этим может интересоваться не только прозаик, но и публицист, философ. Однако именно художественно постигаемый и воссоздаваемый Образ Жизни часто свидетельствует большее — фиксирует то значительное, что происходит именно с человеком. Очеловечивание человека — вот сверхзадача многих названных прозаиков, хотя они для ее литературного воплощения могут прибегать к разным эпохам и временам. Владислав Отрошенко пишет «Двор прадеда Гриши» — цикл рассказов, насквозь пронизанных старинным временем, обернувшимся притчей в глазах ребенка, от лица которого ведется повествование. Писатель добивается от читателя чистоты восприятия, что на сегодня задача нелегкая. Юрий Козлов, напротив, называет свой роман «Ночная охота» антиутопией и ведет свое повествование из будущего времени, нагружая и даже перегружая его нигилизмом героев, детективно-авантюрными эпизодами, разоблачением всякой социальной идеи как порочной, он показывает то будущее общество, к которому мы вполне можем приблизиться на опасное расстояние, — общество, в котором человек мыслится только как человек экономический. Тут — полемика с европейской традицией, в начале XX века открывшей «человека играющего». Тут — в «Ночной охоте» — подводится своеобразный итог разрыва идеи и реальности, что, прежде всего, отражается на «разрыве» человека, становящегося жестким, примитивным, диким, человеком-варваром. Цивилизация и человек, идеи и человек — эти антагонисты предельно напряжены в антиутопии Ю.Козлова. Идея, рожденная человеком, его же взрывает изнутри, его же пожирает. Утопия — так сложилась русская и европейская традиция — жанр социальный. Знаменитые утопии все были устремлены к описанию некой идеальной модели устройства жизни общества и человека в нем. Антиутопия Козлова — это жанр антисоциальный. В ее основе не идеальная благополучная модель, но доведенные до абсурдного, нелепого и звериного состояния все «достижения» цивилизации XX века в области свобод, демократии, коммунизма, равенства, братства и т. д. Автор говорит не о каком-либо конкретном обществе, но о таком состоянии планеты Земля, где неведомы границы государств, где неясны имена народов, ее населяющих, где на всякий закон есть антизакон, а сущность его — в свободе убивать и в праве быть убитым. Кажется, все глаголы-агрессоры присутствуют в романе: убить, расстрелять, захватить, истребить,
