митингов, тусовок и сборищ, с бездейственной болтовней патриотов, с циничностью, бездарностью и эгоизмом демократов, с болезненной утопичностью монархистов. Он прощается и прощает всех женщин, столь сильно вобравших в свой облик гримасы времени. Со всеми «великими деятелями», которых дальше лакейской не пустят силы истории в великую русскую культуру. Он остается у порога нового века все с тем же скромным и надежным багажом: на нами заведено, не нами и отменено будет. А его герой нашел-таки женщину в своем родном Светлоярске, которую футбол не раздражает, которая «детьми увлекается». А выращенная им футбольная команда «Русский ураган» уже и сейчас непобедима.
Большая вода иркутской прозы
Посвящается Владимиру Кузнецову
…«Так каменщик переложил себя в большое равнодушие собора» — эта строчка из Рильке вспоминается мне часто. Она давно живет внутри и кажется уже совершенно своей. И всякий раз, когда я испытываю особую благодарность людям, коллегам, друзьям, умеющим дарить общением, талантом, помощью, вспоминаю вновь и вновь этого каменщика, совершенно не обеспокоенного своей безымянностью, отдавшего равнодушному грубому камню свое тепло, свою жизнь, свою индивидуальность. Это — особая связь с миром, при которой не столько предъявляются глобальные претензии миру (почему он так плох, зол, жесток?), сколько деликатно (при всей остающейся порче мира) и почти робко удивляются непоглощаемой никаким злом красоте его и изначальной правильности. Вот с этой-то «точки» все и начинается. С точки любви.
«Клочок земли» против литературы без границ
1
Иркутскую прозу мы знаем и любим давно. Кто еще так радостно и торжественно написал о Байкале и байкальском детстве как Леонид Бородин в повести «Год чуда и печали»? Кто еще так сокровенно- горестно жил и живет в литературе как не Валентин Распутин? Кто еще был в ней так дерзостно-свободен и так одиноко-печален как не Александр Вампилов? Никто. Никто не глядел так в наше лицо, возвращая нам своим взглядом и силу, и «тайную дружбу с высоким». Нынешние иркутские писатели (как, впрочем, и другие дорогие сердцу провинциалы) для меня все те же «каменщики», переложившие себя и свои жизни в большой собор отечественной словесности, держащие своим провинциальным упрямством равнодушную постройку современной литературы, совершенно не догадывающейся (в лице столичной критики и литературного истэблишмента) о наличии живой литературы за пределами двух столиц. И дело тут не в каком-то личном коварстве или даже лени всех тех, кто обязан видеть и слышать не только «свой круг» писателей. Дело тут в ином — литературная традиция, большой водой хлынувшая в 60-70-е из русской провинции и Сибири, перестала восприниматься (и далеко не сегодня) как актуальная. Устойчивая привычка называть ее «деревенской» как-то совсем идет вразрез с «духом времени». Действительно, в самом слове «деревня» слышится современному уху некий «симулякр» (копия с копии), давно утративший «свой контекст»! Слово есть (оно для них пустое, полое), а деревни больше нет в «элитном сознании» — нет ее образа как живого… Такую вот ситуацию создали ревнители отечественных перемен — деревня есть, крестьяне в ней живут, а в новом сознании уже нет ни деревни, ни крестьян. (Правда мне приходилось встречать в новейшей литературе название «моя деревня» применительно к новорусским коттеджам, испуганно жмущимся друг к другу и обнесенными высоченными заборами страха).
Проза нынешних иркутских писателей — Александра Семенова, Анатолия Байбородина, Евгения Суворова, Юрия Балкова и Кима Балкова, Олега Слободчикова, критика Надежды Степановны Тендитник, публицистика и проза Валентина Распутина, проза московских иркутян Леонида Бородина и Валерия Хайрюзова — самое что ни на есть реальное, во плоти и духе, доказательство существования той литературы, которую я назову литературой живой жизни. Да, именно живой, потому как современная иркутская литература противостоит мороку под названием «литература как мир текстов». И нет тут никакого преувеличения с моей стороны. Я читала иркутскую прозу и одновременно перечитывала «Генерацию «П» «Виктора Пелевина. Я оказалась в двух мирах, запечатленных в книгах моих современников. В мире настоящего проживания жизни иркутской прозой и в «параллельной жизни», слепок с которой дал Пелевин[3].
Эта созданная в последние годы «параллельная жизнь» — вторая (виртуальная) реальность — отнюдь не окультуренная область литературы, науки, искусства. Эта вторая реальность агрессивно покушается на изменение глубинных онтологических качеств бытия человека и самого человека. И главную миссию иркутской прозы (и всех названных мною писателей) я вижу в упрямом «стоянии на поле» исконных смыслов и замыслов о человеке и мире. Я вижу миссию воинов, охраняющих право литературы писать о действительности. Писать о реальном человеке, живущем «в режиме ежедневного подвига» (И. Медведева). Их борьба за действительность выражена и в языке, и представлении о человеке, и в умении показать живую, благодатную связь человека с природой.
Чистым голосом лирика поведет свое повествование Александр Семенов в повести «Поминай как звали» — жемчужине его прозаической книжки с одноименным названием. Я не смогу обойтись тут без его собственного голоса, начинающего повесть, так как важно, чтобы читатель и сам почувствовал ту меру жизни, ту преображающую силу таланта, за которую сегодня просто обязана бороться критика: «Счастье улыбнулось Славке Окоемову на восьмом годке. А до той поры все сторонкой обходило, как живительный дождь суходолы. Он и не смел загадывать его так рано, потому и распознал не вдруг. Мало ли что в сиротстве поблазнится? Сверкнет — золотинка, поднимешь — песчинка. Счастье, что самородное золото, не каждому взрослому дается. А ему, малому, перепадет ли когда кроха, неизвестно. И Славка торопился расти, хоть делать это в одиночку было трудно и долго — испытал на себе. Так и рос, скрепя сердечко, не расплескивая терпение. А ничего другого и не оставалось, раз таким невезучим родился». С такого сильного, сразу берущего читателя за душу, зачина начнет писатель свою историю о горьком счастье сироты — Славки Окоемова. И потечет его повествование без всякого надрыва — но до последней глубины детского сердца доберется Александр Семенов, до последней капельки вычерпает детское горе. И никогда язык не повернется назвать кружево его слов «текстом», так как сказаны слова с авторским сердечным сокрушением, а не для «обозначения направления вектора сообщения». Скажу сразу (это относится ко всей иркутской прозе), что именно такое слово (оно — нераздельно с миром, но не является самоцельным «субъектом» прозы) будет проверкой нашей личной способности воспринимать полноту русской литературы. Всякое слово держится у писателей не за счет самого себя, а пронизано энергией бытия. Всякое слово — проводник к душе человека, к вещам, предметам, но и всякое слово меньше, чем духовно- душевные возможности человека, о чем сегодня приходится специально говорить, так как слова, с одной стороны, выветрились и обесценились, с другой стороне — на «бытии языка», на самостоятельной «жизни слова» возводятся многие модернистские культурные конструкции, не обеспеченные никакой предметностью речи.
Но вернемся к повести А. Семенова. Живет Славка-сирота в детдоме. И если вот так, враз, отбросить всю тяжесть нашего привычного представления об этом казенном доме, то всплывет другой образ Детского дома (Дома детей) как самого светлого и чистого места на земле. Так должно было бы быть — того душа взыскует, но «хрупкий тонкий и прозрачный корешок», на котором жизнь горемычная Славкина держалась,
