Было так. Толя мотанул по каким-то мутным (собственное его определение) бизнес-делам на Мангышлак — есть такой полуостров на восточном берегу Каспия. Поездка была внезапной и скорой, тем не менее на подмену за руль (две с половиной тысячи верст, сутки в пути) удалось прихватить старого приятеля. Его-то Толян и разбудил сильным толчком в бок, когда увидел шерифа. Шериф обгонял их на джипе.
Шериф был огромен, а джип еще больше. Шериф был в шляпе и темных очках. На груди у шерифа имелась звезда — пятиконечная, как в Техасе. Короче, кадр из бесчисленных вестернов, а с учетом джипа — и из Тарантино.
Приятель Толяна объяснил глюк недосыпом и сам сел за руль, чтобы через полчаса толкнуть в бок Анатолия с криком ужаса о новом (а может, том же самом) шерифе.
Воображение путешественников заработало уже в направлении не вестерна, но готической новеллы. О зловещей, одной на всех, галлюцинации в дикой пустыне.
Лишь на Мангышлаке выяснилось, что отдельные участки пустынных земель на Тенгизе отданы казахами в аренду американцам (основа нынешнего благосостояния Казахстана), там янки, как это у них водится, устанавливают и собственные порядки.
Я, кстати, вспомнил по этому поводу весьма неполиткорректный анекдот. Жаркий летний полдень в гетто. По мостовой шагает ражий и рыжий эсэсовец, с закатанными рукавами кителя. Навстречу — девочка лет шести. Платьице в горошек, огромные библейские очи и такие же черные кудряшки. Желтая звезда.
Эсэсовец:
— О, ти ест маленький еврейский деффочка?
— Нет, б…, американский шериф!
За этот анекдот мою приятельницу, работавшую на местном филиале «Боша», едва не вышибли, страшно смущаясь, застремавшиеся немцы…
Но я отвлекся от моего героя, не ответив на главный вопрос — почему из всех литературных персонажей веселой Англии именно Робин Гуд так прочно поселился в российском сознании?
Король Артур, скажем, фигура того же англо-балладного ряда — но каким советским детям пришло бы в голову играть в короля Артура?
Думаю, определяющим был архетип благородного разбойника, по которому жестоко страдала русская душа, вечно конфликтующая с вертикалью власти. И навсегда напуганная репрессиями в качестве неизбежной ответки от этой самой вертикали.
Точнее, дело не столько в страхе, сколько в феномене, точно обозначенном тем же Высоцким: «Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков».
Нельзя сказать, что у нас не было своих разбойников в истории и фольклоре, однако с благородством их возникают вопросы — память у народа оказалась длинной.
Ситуация амбивалентная. И лучше всего она заявлена, разумеется, у Пушкина.
В «Истории Пугачевского бунта» описание зверств казачьих ватаг с ордами инородцев даны не просто натуралистично, но кинематографически — не Пазолини, так Балабанов. В «Капитанской дочке» же Пугачев вполне симпатичен, и не только потому, что помнит заячий тулупчик, милует Петрушу и даже устраивает его счастие. Тут и обаяние власти, и восхищение выдающимся народным типажом, и внимание к выбранной жизненной стратегии преступника, посягнувшего не на бабкин угол в вокзальной толчее, а на государственные основы… Даже любование беспределом («бессмысленный и беспощадный»), в котором можно разглядеть все признаки современного лагерного бунта…
Пахан вершит свой суд и берет под крыло симпатичного интеллигентного фраерка, на которого уже закусились коллеги-беспредельщики…
А может, одна из главных загадок у нас в России состоит именно в том, что любой юный разбойник начинает как Робин Гуд, а заканчивает либо пугачевщиной, либо переквалификацией даже не в управдомы, а в шерифы?..
Выдающаяся иллюстрация первого случая — Нестор Махно.
Второго — Григорий Котовский.
Ведь было, было и в братках 90-х первоначальное очарование, на которое клюнули мастера искусств, но красоту не замажешь — и разрешилось все постыдным феноменом «Бригады».
Братки действительно, в отличие от блатных «воровского хода», казались молодыми, красивыми (точнее, у нас за молодость и красоту традиционно принимали здоровье, подчас избыточное), буйными, распахнутыми в мир — в противовес сектантскому мировоззрению профессиональных урок, да и революционеров. Они были своими («Я Славку-то Грача еще вот с таких помню»), однако рискнувшими и преступившими, что страну пугало и завораживало одновременно.
Чем все кончилось — слишком известно; социокультурная роль братков в том, что прививка от робин-гудовского романтизма населению была сделана.
В 2009–2010 годах в связи с перечисленными событиями сферы культуры, криминала и общественных движений ее действие закончилось. 90-е возвращаются, кудахчут вслед за циничными пропагандистами глупые наблюдатели, наслаждаясь обывательскими страхами. А они и не проходили — просто выросли поколения, чтобы наступить на те же грабли конфликта с вертикалью и тоски по благородному разбойнику.
Показательно, что все эти годы ни в чутком Голливуде, ни в отечественном кино (телемылом я не интересуюсь) о Робин Гуде ничего слышно не было. «Робин Гуд. Принц Воров» с Кевином Костнером символично вышел в 1991 году, фильм Ридли Скотта — в 2010-м.
Возвращайся, сделав круг.
VII. История его современника
Художники и либералы: как литературный тип устраивает русский бунт
Есть устойчивое ощущение, что лишние люди великой русской литературы вкупе с авторами и ближним кругом жили не в огромной России, а в скромных размеров коммуналке. Или в центровой кофейне.
Александр Сергеевич учил Онегина отличать ямб от хорея и, как известно, ничего не добился, поскольку стиховедению Евгений предпочитал тусовки с пушкинскими приятелями. В тургеневском Рудине современники легко угадывали Михаила Бакунина, в Печорине главный читатель того времени — император Николай Павлович — без труда прозрел самого романиста Михаила Лермонтова.
В очерке, посвященном Владимиру Путину как типу историческому, я намеренно не провел параллелей между николаевской эпохой и путинскими нулевыми. Во-первых, они на поверхности, во- вторых, гораздо интересней здесь сходство чисто литературное.
Так, принципиальна в плане аналогий кавказская тема, получившая в постсоветской России свежие импульсы: «На Кавказе тогда война была», — справедливо сообщает Лев Толстой. А еще невиданная даже по российским меркам коррупция и ползучая исламизация, проявление вождей-харизматиков и растленных западных нравов — словом, экшн, который бери горстями и вставляй в книжку.
Любопытно, что кавказская тема оказалась близка полярным подчас писателям — патриарху мистико-патриотической прозы Александру Проханову и либеральной пассионарии Юлии Латыниной. Особая статья — авторы кавказского происхождения Герман Садулаев и Алиса Ганиева, ныне проживающие, впрочем, в метрополии: первый — в Питере, вторая — в Москве. Различия между условными писательскими тандемами чрезвычайно заметны, но сходства принципиальней: едва ли не основные мотивы кавказской прозы — имперская ностальгия и колониальная эсхатология.
Другое и главное, и, кстати, тоже вовсе не лишенное кавказских аллюзий: в последнее десятилетие в русской словесности вновь мощно зазвучал мотив лишнего человека. Пропущенный, естественно, через
