дальнейшего использования: хоть в политике, хоть в литературе.
Первым делом, конечно, приходят в голову «наши», «мгеровцы» (есть в «ЧО» и намеки куда прозрачней: «свои вожаки Сэл и Гер», Селигер то есть) и Владислав Ю. Сурков.
Но здесь — контрапункт сюжетной игры: в Велимире Шарове угадывается не только Сурков, но и писатель Владимир Шаров, в чьем последнем романе «Будьте как дети» заявлена почти всерьез оригинальная и глубокая концепция детского похода, крестового и социального одновременно, за всемирным счастьем. Поход этот был последним заветом смертельно больного Владимира Ленина, дорожную карту которого вождь разработал на примере миграционно-мистических практик северного народа энцев.
И для Прилепина полемика с автором «Будьте как дети» куда важней поиска очередного забористого сравнения для «путинского комсомола».
А город, где происходит массовое немотивированное убийство людей «недоростками», называется Велимир.
(Имя удивительно завораживающее — Хлебников знал, как себя назвать. Узнав имя «Велимир» и должность «Председатель Земного Шара», можно ведь и не читать, что он там написал-нашаманил. Очень многие так и сделали.).
Однако что-то мешает ограничиться памфлетом и обрадоваться очередной фиге в кармане. Слишком уж понятна, до зевотной тоски, история с «нашими», чтобы тянуть на самостоятельный сюжет, это во- первых. А во-вторых, столь же скучно было бы числить Прилепина, пусть в одной этой книжке, эпигоном миров (велимиров) братьев Стругацких плюс Воннегута.
Сюжет о «недоростках» — действительно с двойным дном: кризис идей и людей в стране резонирует с творческим кризисом писателя-героя (а может, и автора). Отсюда — навязчивый и назойливый к финалу поиск «мелодии» на фоне утраты членораздельной речи. Отсюда — тошнота, усталость и отвращение, которые только усиливаются (как и аллюзии — скажем, на «Мультики» Михаила Елизарова). Там же исподволь возникает апокалипсическая леонид-леоновская интонация. Конец цвета. Повествование действительно становится черно-белым, экспрессионистским — от экспрессионизма, кстати, и совсем нерусское восприятие психлечебницы как нормального, тихого места, не дома, так пристанища.
Печорины сталкиваются с достоевскими бесами и терпят предсказуемое поражение. Впрочем, об этом в следующей главе.
Информация к поражению
Роман Сенчин — 40 лет, Москва, писатель — в последней книге «Информация» в очередной раз, петляя и скрипя тормозами, выходит на основную свою колею — историю провинциала, маленького, лишнего человека, снова потерпевшего поражение.
Природа житейских драм и крахов, по Сенчину, жестока и бесспорна: изменчивый мир никогда не прогнется под нас — это пустая и вредная иллюзия. Но и прогибаться под него — лишено смысла. Гнешься, гнешься, раз — и сломался.
Об этом все книги и персонажи писателя — мелкие коммерсы, ларечные продавщицы, вхолостую лабающие рокеры, их подружки, соседи и собутыльники. Семейство милицейского капитана, съехавшее на погибель в деревню…
Казалось, куда дальше «Елтышевых» — с их надсадной скоростью умерщвления и реальным вкусом земли во рту после прочтения романа. Оказалось, можно и нужно. Не по фактуре и фабуле, но — в инструментах и методах. В «Информации» процесс перехода социального реализма в тотальный абсурд почти не поддается фиксации и пропорциям. Это уже какое-то ровное русское поле экспериментов — не то социальный абсурд, не то абсурдный реализм. Причем вывозит нас Сенчин на эту поляну на щадящей скорости, без помощи сильнодействующих средств.
Он долго и трудолюбиво шел к своему нынешнему негромкому статусу русского писателя вне поколений, литературоведческих кластеров и даже вне географии. Родился в Кызыле (Тыва), живал в деревне, Питере, Абакане и Минусинске — похоже на мистическую контурную карту, при этом ровный интонационно и эмоционально Сенчин воинственно не приемлет любой мистики, иной реальности, кроме как во время делирия. Герой «Информации», умиляющийся наличию идеалов в собственном прошлом и выхолостивший на сей счет настоящее, всерьез готов обсуждать только свой атеизм.
Армия, разнообразные работы, Литинститут, Москва; печатается с 1997-го, кажется, года, книжные публикации — с начала нулевых, и как теперь выяснилось, пишет всю жизнь одну книгу — сагу о трудных отношениях своих героев с миром, сагу семейную, потому что связь героев со средой — всегда интимная и подчас кровосмесительная. БДСМ, само собой.
Сенчин подчеркнуто, в насмешку устаревшим классификациям, не интеллигентен, но и совершенно не народен. Провинциал, но отнюдь не маргинал. Этот, когда-то модный ярлык у него вручается персонажам, вызывающим живую неприязнь. «Никита, — окликнула Ангелина прилизанного почти мальчика с перепуганным лицом. — Никит, подходите к нам! Что вы там, как маргинал?»
Сенчин всегда писал многословно, с избыточными, казалось, подробностями, пробуксовыванием довольно примитивного сюжета (шаг вперед — два шага назад). Он, однако, как никто умеет находить занимательность в обыденности, и занимательность эта довольно странного свойства.
Сенчин не навязывает читателю сопереживания, делать жизнь с его героев, которых жизнь «сделала» — извращение сродни мазохизму. Даже краткие и временные победы и удовольствия персонажей напрочь исключают элемент «подсаживания». Читатель не хочет его женщин (описание секса у Романа — стиль даже не медицинского справочника, но энтомологического словаря; Сенчину вообще очень близок шукшинский мотив женщины-врага. А с женскими людьми, которые могут показаться симпатичными, — всерьез не получается).
Работать его работы скушно и тошно. Пьянки заурядны и как-то совсем буднично мотивированы, запои выжигают, но не обновляют, никакого волшебства даже в белой горячке, сплошной ужас и черный гроб, как говорил Булгаков по другому поводу. Друзья примитивны и опасны, провинция и Москва с Питером — один хрен, и проблемы аналогичны, только масштаб разный. Странствия утомляют, не обогащая и ничего не меняя — в той же «Информации» между Иркутском и Дагестаном практически нет отличий: и там, и там пустые улицы, кафе и вечера, люди пугливы и себе на уме. Разве что в кавказской республике нет стриптиз-бара, зато телевизор в номере — везде.
Словарь заурядный, стертый даже в ругательствах. Чаще прочего употребляемы «тварь» и «гнида» (по адресу женщин и даже жен, как вы сами догадались). Еще «геморрои» — во множественном числе, и довольно точно — ибо жизненные переплеты героя напоминают историю именно этой болезни — шишковатые сюжетцы в общем не смертельны, но мучительны и противны. Нередко попадается «быдло» и его производные.
Тем не менее этот поток читателя уносит, и если не складывать лапок, в какой-то момент понимаешь, что у тебя есть товарищ по энергии преодоления — сам автор. Который из всего этого литературу делает, и неряшливая словесная масса с проблемными, как один, персонажами — его метод, способ заговаривания жизни, поиски лучшего и настоящего. Мелькают в мутно-дневниковом повествовании куски подлинной боли, холодный блеск дефиниций, гранулы фирменной сенчинской иронии, возрождая старый спор литературных мерчендайзеров о том, где лучше сверкать бриллианту — на ювелирном прилавке или в куче навоза.
Тут любопытно замечание Дмитрия Быкова, который выводит Сенчина из Гашека-Швейка: «В России сейчас нечто подобное делает Роман Сенчин, чья проза о быте мелких „новых русских“ или средних провинциалов сначала заставляет скучать, а потом хохотать (и, думаю, автор рассчитывает именно на такой эффект)».
Тем не менее к скуке и смеховому катарсису Сенчина не сведешь — основное у него, на мой взгляд, претензия на эпос девяностых-нулевых, всё трудней маскирующийся под бытописательство и всё больше тяготеющий к обобщению. И описание адекватного времени героя, чье главное занятие — бегство, уход,
