Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве

неоригинально хеджируется — вроде как не здесь и не сейчас, не наши, а немцы.

Прием хоть и впрямь не уникален, но причудлив — и герой романа Эбергард, и его бывшая жена Сигилд с дочкой Эрной, и нынешняя супруга Улрике, и партнеры по трудному бизнесу выживания во власти — Фриц, Хассо, Хериберт — существуют в исторически и географически (разве что минимальный произвол в топонимике) достоверной Москве 2007–2008 годов (выборы Медведева, смерть Ельцина) и образуют диаспору лишь по принципу взаимодействия, более-менее тесного, с главным героем. Ничем не отличаясь от туземного населения во главе с мэром Григорием Захаровичем и его супругой Лидой, за которой маячит могучий и всепожирающий семейный бизнес-спрут — ООО «Добротолюбие».

Даже если Терехов кого-то и скрывал под «немцами», для романа это уже непринципиально, ибо здешняя реальность обустроилась по собственным законам. Может быть, из Гоголя. «Немцем у нас называют всякого, кто из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед — всё немец». Писательская оптика Терехова — для которой своих вообще не существует, чужие все — подобную версию усиливает, но, думается, проблема еще глубже. Терехов — антрополог, то и дело переквалифицирующийся в энтомолога, который по-своему влюблен в предмет исследования, но ничуть не готов при этом поступаться академической бесстрастностью и жестоким лабораторным юмором (прошу прощения за длинную цитату, но Терехова вообще трудно цитировать, а коротко — так и невозможно):

«Новые люди — они смеялись вместе с прежними в буфетных очередях, поздравляли равных по должности с днями рождения, показывали фотографии детей и собак и выглядели обычными, единокровными, теплокровными млекопитающими, потомством живородящих матерей — как все, но никого это не обманывало: упаковывались они отдельно, между собой говорили иначе (или казалось испуганным глазам?), улыбались друг другу особо, уединялись, припоминая общее прошлое (где это прошлое происходило? когда?), отстраненно замолкали, как только речь заходила про монстра; владели будущим, жили уверенно, они — „на этом“ свете, а префектурные старожилы оставались „на том“; новые знали „как“: не поднимали на префекта глаз, вступали в его кабинет на цыпочках (Марианна показывала желающим — как), крались до ближайшего стула, неслышно присаживались и глядели в стол, помалкивали (и все теперь старались так же), когда префект спрашивал, быстро переходя на мат и бросание подручных предметов. Новых объединяло происхождение, не дающее себя для определения уловить, не сводимое к буквам ФСБ, к слову „органы“, что-то более глубокое, близкое к человеческой сути, наличие каких-то избранных, меченых клеток в многоклеточном организме, позволивших оказаться в восходящем потоке».

Естественная среда обитания персонажей-подопечных Терехова — коррупция. Здесь своя система отношений, собственный язык (помимо хрестоматийного уже «откатить», есть еще «занести», «порешать вопросы», «работать через такого-то»). Писатель сей феномен не живописует, он дает привычный фон, подмалевок, двигает читателя к пониманию метафизической природы российской коррупции.

По Терехову (ну и согласно национальной традиции) коррупция сродни искусству или духовной практике, поскольку требует от своих адептов служения полного, без остатка. Это явление, пребывающее как бы вне закона, но являющееся непременным правилом игры. И условием существования (да и развития) государства в его нынешнем виде.

Своеобразная начальственная йога, идеальный последователь которой должен даже не практиковаться по часам, согласно графику, но существовать внутри нее, не замечая посторонних людей, идей, предметов и явлений.

Эбергард отвлекается на постороннее — семейные дела, необязательный романчик, разборки с бывшей — и закономерно выпадает из своей небольшой, но единственной власти. Религиозная практика эта еще и языческая — возмездие нагоняет отступника без промедления. Впрочем, открытый финал романа превращает житейскую катастрофу в призрак свободы, который догоняет Эбергарда алкогольным весенним ветром и несильно толкает в грудь. Оптимизма, впрочем, ноль — просто именно так бывает, когда выходишь на улицу после долгих часов в лаборатории, переполненной многая химией и печалью.

Терехов — редкий у нас случай синтетического, или, если угодно полифонического автора (в смысле не достоевском, а скорее музыкальном). Мастерство его таково, что все слои, пласты, линии, узлы и персонажи гармонично существуют в едином пространстве, не испорченном кривизной фабулы, сюжетными разрывами, (пост) модернистским скрежетом и словесным недержанием (Терехов многословен, но не избыточен).

Взять семейную бытовуху. Собственно, общеизвестная голубая чашка — отец и дочь, невозможность счастья втроем, всегда кто-то отваливается; по традиции мир — окружающий, дружественный или враждебный — допускается в эту литературную ячейку на птичьих правах социальной рекламы. У Терехова математически точно выдержаны все пропорции, и к финалу почти мистическим образом враждебность исчезает с обеих сторон… Это я не про свет в конце романа, а про писательское мастерство.

«Немцы» — роман десятилетия, и я говорю не только о литературной эпохе. Путин и Медведев — под собственными именами (сами не участвуют, просто их часто упоминают), Лужков с Батуриной, как уже говорилось, обзавелись псевдонимами. Читатель пусть не ближайшего, но обозримого будущего вряд ли воспримет «Немцев» как исторический документ или литературный памятник. Скорее, как учебник нравов. Поскольку ничего здесь, конечно, не изменится.

Вот что еще роднит Терехова с Горенштейном — это практический, деятельный эсхатологизм пророков, которые четко отслеживают текущую ситуацию, но отвлекаются и на другие, глубоко не здешние дела. А потом, обернувшись и вспомнив, такой пророк еще и удивляется: как? вы еще живы? и продолжаете? круто! уважаю!

Как будто не сам придумал в свое время, насколько неизменно вещество всей этой жизни.

Новые лишние и русский бунт

Мы уже предположили, что либеральные вожди сегодняшней оппозиции (в изводе, например, Бориса Ефимовича Немцова) генеалогически восходят к историческому типу Самозванца. В то время как общая протестная масса, митинговавшая зимой 2011/2012 на Болотных/Сахарова, принадлежит типу литературному. К тем самым, констатированным выше «новым лишним».

Самообольстительные характеристики вроде «креативного класса» или «рассерженных образованных горожан» легко могут быть применены и к гламурным неопечориным Н. Дубовицкого, персонажам «Информации» и «Черной обезъяны», равно как и к тереховским «немцам»; однако нагромождение эпитетов, безусловно, только затемняет суть явления.

Вначале я сказал о принципиальном отличии современных «новых лишних» от «лишних» русской классики. Классические герои страдали от несоответствия окружающих ландшафтов внутреннему состоянию — что и составляло основную коллизию и определяло суть исторического движения России. Полтора века русской истории привели эти непримиримые сущности к единому знаменателю. Протестный мидл может не выглядывать в окно и не спешить на площадь. Достаточно заглянуть в себя — в ключевых позициях и за малосущественными отклонениями от нормы всё будет одинаково и по-своему гармонично.

Главная эмоция, объединившая протестную массу, — отвращение и стыд. По отношению к тому, что происходит в стране, разумеется, но разве, разбирая тексты лучших наших прозаиков, мы не определили: те же самые эмоции — ключ к подробному, но довольно бесплодному самопознанию.

Как говорил т. Сталин, маленький пример. Все главные герои романной четверки испытывают семейные проблемы и кризисы, при этом много, разнообразно и довольно успешно занимаясь сексом. Преуспевают в нем и недосверхчеловек Егор Самоходов, и заурядные вяловатые «сенчинцы»… Или коррупция. Когда пошли разговоры про «Околоноля», журналисты взялись шумно пиарить «роман о коррупции», оценка казалась не просто поверхностной, но заурядной глупостью, не ярлыком, а первым попавшим на язык словом, сродни междометию «бля». Хотелось говорить и спорить: дескать, всё не так, ребята, роман о любви… Но ведь это там тоже было, проступавшее фоном, общей физиологией русской жизни. А о физиологических процессах говорить не принято. Стыдно.

Аналогично с «Немцами». Там коррупция — главная героиня, как Смех в «Ревизоре» Гоголя, как русский язык у Натана Дубовицкого. Ни разу не названная по имени, скрытая под отвлекающими,