выгнали, и с женщиной – инспектором милицейским по делам несовершеннолетних чуть ли не в подружках ходила. Она, эта сердобольная инспекторша, и пристроила пятнадцатилетнего Сашку в этот самый центр, название которого Татьяна с большим трудом выучила – Центр по профилактике безнадзорности и правонарушений несовершеннолетних «Восстановление» – вот как…
А потом этот самый центр даже организовал летнюю поездку своих питомцев по США. Целое лето Сашка там пробыл, а вернулся сам не свой… И потребовал от матери несусветное – чтоб отказалась она официально от своего материнства, значит. Будто хочет его усыновить одна американская пара, и сам он этого страстно желает. Прямо с ножом к горлу к ней подступал – подпиши бумагу об отказе, и все тут! Мол, без нее суд не разрешит американское усыновление… Тем более американцы эти прямо к ней домой заявились. Люди денег не пожалели, за ее Сашкой в Сибирь приехали. Что было делать? Подписала она ту бумагу. Уревелась напрочь, а подписала. Сашка диктовал, а она писала. Не в состоянии, мол, я, дура такая, дать достойное содержание, воспитание да образование. Отказываюсь, мол, от сына своего Александра Михайлова.
А только бумажка не помогла. Больно шустрая адвокат в суде развыступалась, вопросами всяческими Татьяну замучила. Из ответов и вышло, что мать от воспитания сына вовсе не уклонялась, родительскими правами не злоупотребляла, аморального образа жизни не вела, работу постоянную имела… А в конце эта тетка вообще вывод сделала, что поскольку Сашка не был лишен материнской любви да родительской опеки, то в силу закона не может быть и объектом усыновления иностранными гражданами. Так и выразилась, бессовестная, – объектом. Татьяна даже рассердилась на нее. Она уж к этому времени с судьбой своей окончательно смирилась. Решила, что и впрямь ее сыну с этими американцами посытнее жить будет.
В общем, отказали судьи этим американцам в усыновлении. Прислушались к доводам адвоката Елизаветы Заславской и отказали. А на следующий после суда день Татьяна с раннего утра уже поджидала девушку в конторе – чуть не с кулаками на нее накинулась. Зачем, мол, ты натворила такое своими этими «объектами»! Обиделись американцы на судебный отказ, в тот же вечер домой укатили. А Сашка совсем взбеленился от горя – из дому мать прогнал. Вытолкал прямо взашей, будто она одна и виновата была. А ей и идти-то некуда совсем. В парке на скамеечке ночевала.
Вот тогда Лиза и привела Татьяну к себе домой. Пожалела, значит. Или, может, вину какую за собой чувствовала – не надо было в суде так уж стараться-то… Хотя глупости, конечно. Как это – не надо? Профессия, она и есть профессия. Да и закон – он тоже закон, а не дышло какое.
А Татьяна быстро прижилась. У хозяйки дома даже иногда чувство возникало, что она в ее доме всегда так и жила, с самого Лизиного рождения. И всегда пироги вкусные пекла. И борщи варила. И ворчала на нее вот так же всегда – по-деревенски смешно и любя.
О Сашке они больше не говорили. Ни разу. С тех самых пор, как повычеркивала Татьяна красным Лизиным карандашиком прошедшие с того «несправедливого» суда календарные дни да успокоилась немного. Они обе как-то очень старательно обходили эту болезненную тему. Татьяне стыдно было, а Лизе просто не хотелось ей лишний раз больно делать, хотя знала распрекрасно, что Сашка нагло является в ее отсутствие к матери, и та отдает ему все полученные в качестве зарплаты деньги. Не могла Лиза ей ничего на это сказать. Потому что и сама не знала, что надо говорить в таких случаях. Может, и права сейчас Татьяна, говоря о том, что ее горе с Лизиным и рядом поставить нельзя? Добрая, хорошая, уютная Татьяна. Права-то она права, а одного только не понимает, что собственное горе, оно всегда горше всех. И никто его облегчить не в состоянии, какие слова ни говори, какие примеры ни приводи.
– Тань, ты иди спать, ладно? Мне одной надо побыть, – оторвавшись от ее теплого мягкого живота, проговорила Лиза. – Спасибо тебе, конечно…
– А вот и плохо, что одной, Лизавета. Нельзя тебе сейчас, нехорошо это. Слушай, а может, мы водочки с тобой выпьем, а? Холодненькой? С соленым грибочком? У меня все припасено для такого случая.
– Сама, что ль, водочку-то делала, ключница ты моя милая? – усмехнулась, глядя на нее снизу вверх, Лиза.
– Почему сама? – наивно удивилась Татьяна. – Ты чего, совсем умом тронулась с горя? Кто ж сейчас сам водку-то делает? Да и не умею я.
– Да ладно. Какие твои годы – научишься еще.
– Зачем? – та снова вытаращилась на хозяйку удивленно. – Чего это я всяким глупостям учиться буду?
– Да тьфу на тебя! – уже досадуя несколько на непонятливость собеседницы, грустно рассмеялась Лиза. – Шучу я так с тобой, господи…
– А-а-а… Ну, давай тогда, шути. Я на это согласная. Уж всяко лучше, чем горевать да слезы лить попусту.
Татьяна шустро спустилась по лестнице, погремела-пошуршала в своем хозяйстве и снова поднялась к Лизе, торжественно неся в руках поднос с маленьким запотевшим графинчиком в окружении тарелочек со всякой аппетитно пахнущей снедью на закуску. Расставив все это хозяйство на столе, вдруг хлопнула себя по лбу и снова ринулась вниз, застучала дробно пятками по лестничным ступенькам. А вернувшись, выложила перед Лизой сорванный со стены календарь и толстый красный косметический карандаш – тот самый, похоже, два года назад ей Лизой подаренный.
– Денечки прошедшие без твоего черта длинноволосого будешь зачеркивать. Вот как отчеркнешь сорок денечков – так и забудешь…
– А почему сорок? Ты что, он ведь живой еще!
– Да и на здоровье, что живой. Я что, против, что ли? Мы ж его не на тот свет спроваживаем, мы ж его только из дома твоего провожаем. А сорок дней, я думаю, и для живой души тоже срок хороший. Чтоб дом покинула, переселилась в новый, где хозяин живет, обжилась там по-новому. Никогда уходящий, Лизавета, душу свою сразу из того места, где долго прожил, не забирает. Она еще там живет, мучает оставшихся. Так что давай выпьем за то, чтоб тебе побыстрее от ее гнета освободиться.
– А если я не хочу освобождаться? Или не могу? Может, мне без души этой и жизни нет?
– Так и не будет, если цепляться за нее, глупая. А ты скрепись, Лизавета! Сначала скрепись, а через сорок дней встряхнись, и все.
– Хм… Странная у тебя концепция выхода из кризиса.
– Да сама ты цепция! Нечего меня своими мудреными словами пугать! Делай лучше, что говорю! Давай, выпей за день свой первый да и зачеркни его в календаре пожирнее!
Лиза покорно исполнила требуемые от нее действия и устало откинулась на спинку дивана. От выпитой водки в голове слегка зашумело, но на душе легче не стало. Наоборот, подумалось вдруг с тоской – еще вчера в этой комнате жил ее Лёня. Еще вчера она была счастлива…
– Тань, а ты дома была, когда он уходил?
– Конечно. Где ж мне еще быть? Я аккурат пирог с капустой из духовки вынула, оглянулась – а он в дверях кухни стоит. Одетый уже, с сумкой в руке. Поклонился так мне вежливо да низко, улыбнулся по- доброму. Прощай, говорит, Татьяна, спасибо тебе за все. Я, говорит, для Лизы на столе письмо оставил. Я и рта в ответ не успела открыть, а он уж и дверью хлопнул.
– А перед этим? Дома ночевал?
– Конечно. Всю ночь на своей пианине музыку наяривал, никак мне спать не давал.
– На рояле, Татьяна…
– Ну да. На этой своей бандуре, в общем. Полкомнаты занимает, зараза огроменная! Куда мы теперь ее денем-то? Ее за просто так теперь и не вытащишь!
– Да пусть стоит…
– Ты, Лизавета, если в следующий раз вздумаешь опять за какого музыканта замуж пойти, то ищи такого, чтоб инструмент у него помельче был. Дудочка там какая-нибудь или гармошечка, к примеру.
– Хорошо, Тань. Я учту. Найду и с дудочкой, и с гармошечкой. Ты спать сегодня пойдешь или нет? Дай мне одной побыть, болтунья старая! Устала я от глупостей твоих. Иди уже, а?
– Ладно, что ж, – горестно вздохнула Татьяна, собирая обратно на поднос свои тарелочки вместе с графинчиком. – Пойду, раз просишь.
– Ну, вот и иди уже.
– Да иду, иду!
