она всегда считала, что не надо ему вообще никакого ребенка? Вот дура была! Это ж надо – на глупости такой проколоться! Не подготовиться к такому вопросу заранее…
– Лиза, ты почему молчишь?
– А что? Что такое?
– Я спросил – ты никогда не хотела иметь ребенка?
– Ну почему не хотела? Хотела, конечно. Только моему Заславскому уже глубоко за шестьдесят было, когда мы поженились.
– Ну а усыновить?
– Усыновить?!
– Ну да, а что? Ты же женщина. Все женщины, по-моему, хотят иметь детей. Природой им так положено.
– Ну да. Так оно, конечно, – замялась Лиза и с опаской взглянула на подсевшего к ней на диван Лёню. – Просто странно, почему ты об этом вдруг заговорил… Правда хочешь ребенка?
– Не знаю. Не в этом дело, хочу или нет. Просто странно, что мы никогда об этом даже разговора не заводили. Как будто эта тема нас вообще не касается. Согласись, это странно как-то, правда?
Лиза моргнула и замолчала, отвернувшись. Она вдруг очень испугалась. Прямо холодок мерзкий по спине пробежал. Сразу всплыла в голове и утренняя картинка – Лёня, гуляющий с двумя близнецами в чужом дворе… Потом еще и странная маленькая женщина к картинке присоединилась, на мальчика похожая, – кто она такая, интересно? Неужели все-таки соперница? Опять же – не может быть, уж больно неказиста для этого коварного дела. Лёня по жизни абсолютный эстет, не мог польститься на линялое да никаковское убожество. А она, Лиза, и в свои тридцать шесть – писаная красавица! Высокая, статная, всегда свежая да ухоженная, и деловой дорогущий костюмчик сидит, как вторая кожа, будто родилась на свет уже в него приодетая… Нет, не может у нее быть никакой соперницы. Тут что-то другое. Очередной какой-то заскок, наверное, происки пережитой неврастении, издержки талантливой души. Не зря же говорят, что все талантливые люди чуть-чуть, самую малость шизофреники… А может, взять да и спросить у него в лоб, что это за утренняя картинка? Или нет? Почему, собственно, нет?
Она уже было повернулась к нему, и воздуху в грудь набрала, и лицо себе сделала смешливо- равнодушное, чтоб не рассердить его, не дай бог, своим глупым вопросом, да Лёня опередил ее, грустно проговорив:
– Понимаешь, я давно хотел с тобой поговорить об этом.
– О чем? О детях?
– Ну да. В общем, и о них тоже. И о смысле нашего с тобой здесь существования.
– Почему же существования? Что тебе не нравится? Разве плохо живем? Нам чего-то не хватает? Мы оба самодостаточные люди, а тебя так вообще бог талантом наградил! Грех жаловаться на жизнь!
– Ну да, все так. Да только чем дальше, тем больше я себя альфонсом чувствую. Раньше вот не чувствовал, а теперь сам себя стыжусь. Иногда такой ужас накатывает.
– Лёня, ну ты чего? Да как ты… Опять надумал себе. – Лиза в отчаянии развела руками и горестно покрутила головой, не зная, что еще сказать, как объяснить, какой болью его слова врываются в сердце. Ничего себе, альфонс… А она, выходит, что – старая богатая дура, его покупающая? Да как он может! Лизе вдруг захотелось заплакать, чего она в принципе никогда не делала. Чего плакать-то? Слезы еще никому и никогда ни в чем не помогли. Да и вообще – зачем кожу на лице этой соленостью портить? Дернув головой, она положила ладонь на горло и судорожно сжала его, чтоб прогнать противный спазм и проглотить, наконец, эту обиду, как горькую таблетку. Надо быть мудрее первой обиды – так учил старик Заславский, и был прав. В самом деле, слишком много драгоценных сил и эмоций она забирает, эта первая вспышка обиды. Потом их ничем не вернешь. Снова встряхнув головой, она через силу улыбнулась и спокойно продолжила:
– Ну не смеши меня, ей-богу! Какой альфонс? Ты же талантливый музыкант! Почти гений! Ты так сегодня утром играл, у меня даже мороз по коже шел…
– И поэтому ты ушла, не дослушав? Брось! Никакой я не музыкант. Я никто. Понимаешь? Никто. Бесполезный воздушный шарик. Твоя игрушка, играющая в дорогие игрушки. Зачем ты купила мне этот «Стейнвей», Лиза? Для чего? Я играю на нем и чувствую себя абсолютно бесталанным и бесконечно тебе обязанным…
– Не надо, прошу тебя. И вообще, это у тебя все временно, тоска такая… Она пройдет. Ты и в самом деле очень талантлив. Я знаю. Да ты и сам это знаешь! У тебя еще все будет…
– Да что у меня будет? Мне тридцать лет! Что у меня может быть? Если сейчас нет практически ничего? Что я еще в жизни делал, кроме участия в дурацких конкурсах? Я не посадил дерева, не ращу сыновей, живу в чужом доме на всем готовом! Я абсолютно бесполезная вещь, Лиза! На свете нет ни одного человека, искренне нуждающегося во мне, в моей мужской силе и помощи!
– А как же я, Лёнь? Я очень нуждаюсь! Ты нужен мне! И этот дом тебе не чужой, он и твой тоже! Зачем ты так? Что ты…
– Нет, Лиза. Ты не понимаешь меня. Не понимаешь даже, о чем я сейчас толкую. Не нужен я тебе. Ты ведь даже ребенка от меня не захотела родить. А зачем? У тебя уже есть одна игрушка, чтоб ее любить, чтоб ощущать в себе суррогатную к ней привязанность. Нельзя ведь жить без привязанностей, правда? И вообще, мы с тобой ролями поменялись, не заметила? Ты, сама того не ведая, возложила на себя ролевую функцию мужчины-добытчика, а мне что оставила? Место хранителя у костра? Роль украшения домашнего очага? А ты не думала, что мне самому необходимо приносить кому-то еду в клювике? А самое главное, чтоб ее кто-то очень сильно ждал и на нее надеялся, как на спасение от голода, и меня вместе с этой едой…
– Но я же не виновата, что так получилось! Давай я не буду работать, буду дома сидеть и ждать еды из твоего клювика. Чего ты хочешь? За что ты меня так мучаешь?
Лицо у Лизы самой собой скривилось и некрасиво задрожало – ну сколько оно могло уже сдерживаться, ее лицо, черт побери! И вообще, мудрость мудростью, а обида – обидой… Но она все равно не заплакала. Просто закрыла лицо ладонями плотно, изо всех сил сжимая красивые пальцы. Пусть думает, что она плачет. Может, перестанет ее мучить, наконец. А что? Другая женщина при таких раскладах давно бы уже на истерику изошла да обрыдалась. Вот же мальчишка – эгоист какой. Только о себе и талдычит! Дерево он не посадил, видите ли. Детей не вырастил…
Сквозь слегка раздвинутые пальцы ладоней Лиза видела, как Лёня смотрит на нее, растерянно моргая длинными черными ресницами, – впервые за шесть лет, можно сказать, наблюдает такое зрелище: его железная жена – и вдруг плачет. Она заметила, как муж испугался. Вот глупенький! В следующий миг ей вдруг стало отчаянно противно от этого обмана-притворства. Она и в самом деле забыла, каково это – плакать. Непозволительно было, непрофессионально. Нельзя поддаваться эмоциям ни при каких обстоятельствах. Так старик Заславский учил…
– Лиза, ты что? – удивленно и испуганно выдохнул Лёня. – Прости меня! Сам не знаю, чего наговорил. Это очень обидно, да? Ну прости, я не хотел.
Он осторожно провел рукой по ее гладко зачесанным в тяжелый узел волосам, привлек неумело голову к своему плечу. Даже попытался ласково ее ладони от лица отодрать, да только Лиза не далась. От проявления к себе мужской жалости она и впрямь чуть не расплакалась – не привыкла к такому. Да и Лёня с ней этого не умел. Он умел только принимать от нее похвалу, восхищение, вкусную еду, незаметный глазу обиход и всякую такую прочую инициативу. Мог и сам всплакнуть, а она его утешала ласково. А чтоб самому приласкать – этого нет, не получалось как-то. Первый раз, можно сказать, неловкую попытку сделал. А что, ей даже понравилось…
– Лёнь, а давай поедем вместе в Москву, а? – через ладони проговорила Лиза, неудобно держа голову на его плече, так и не решаясь вытащить ее из-под его руки. – И Варвара будет рада. Поживем там недельку, ты развеешься, в консерваторию на концерт сходишь…
– Нет, я не могу.
– Почему?
– Давай уж как-то без меня. Я тоже свои дела не могу бросить, на целую неделю уехать.
– А какие у тебя здесь дела?
Лиза отняла ладони от лица и взглянула на его профиль. Было видно, как дрогнули чуть-чуть желваки
