романсы в кафе… Какая низость, какой удар по материнскому самолюбию… Разве этому надо было всю материнскую жизнь посвятить, чтобы… И так далее, как говорится, по тексту. Словами не высказанное, но… Лучше бы уж словами. Любыми. Пусть даже самыми грубыми…
Вдруг подумалось — а она ведь и впрямь не слышала, как ее дочь поет… Если, конечно, не считать того школьного вечера, давно, наверное, забытого. Странно, но ей тогда, еще в школе, казалось, что если мама узнает — отнимет у нее эту увлеченность. Потому что это ее собственная, личная увлеченность! Отнимет, как нечего делать — со всеми звенящими нотками аккордов и тембрами голоса, со всеми изюминками, с огромным куском вложенного в это занятие естества… И Вертинского тоже отнимет. И Алябьева. И потому надо беречь, беречь… Как скупой рыцарь бережет свое сокровище…
Так, стоп. Ага, вот оно. Наверное, это и есть та самая точка отсчета, в которую надо вернуться. Надо маме спеть — вот оно что! Спеть, чтобы она услышала! И поверила — нельзя претендовать на душу и естество своего ребенка, нельзя туда лезть, как бы страстно этого ни хотелось!
Подумала — и вздрогнула невольно, испугалась вдруг. А что, если Лерка с Антоном… Вдруг они тоже от нее что-нибудь… охраняют? Чтобы не лезла, не брала нахрапом? Да, вполне может быть… Познакомилась же Лерка со своим Герой в картинной галерее… Да и Антон, как ни зайдешь к нему в комнату, все время вздрагивает и закрывает картинку на мониторе…
Ладно, пусть охраняют, что ж. Сама виновата. Теперь уж по факту надо принимать. Как говорит Иван — идти по параллельной дороге и тайно побрасывать соломки из-за кустов, чтобы не сильно расшиблись, если упадут. Да, нет никакой разницы — большие у родителей ошибки или маленькие… Все одно — дорога потом параллельной выходит.
Вздохнула грустно, огляделась — так и не довела до конца начатую уборку. А главное — расхотелось уже. Да и бог с ней, с этой уборкой… Что за нервная суета в самом деле? Тоже — придумала себе доказательства… Доказательства — чего? Своей дочерней отчаянной самости? Или трусости, порождающей отвратительно стыдное раздражение? Вот второе — оно ближе к правде, пожалуй.
Да, надо будет потом Ивану рассказать, как она сама с собой боролась. И как дорогу в исходную точку нашла. Теперь главное — по этой дороге пройти…
Нежно прозвенел колокольчик над дверью кафе, шагнула из холода в тепло, улыбнулась восседающей за столиком администратора Филимоновой — привет, мол, я уже здесь. Та радостно затрепыхалась на своем стуле, махнула полной рукой, не отрывая телефонную трубку от уха. Потом вдруг пошевелила бровями, скосила глаза на трубку, затем опять уставилась на нее радостно-возбужденно:
— Да, сегодня поет… Нет, простите, никак невозможно, все столики до воскресенья расписаны… Да я бы рада, но честное слово, никак не могу! Нет, ну как же в проходе постоите, здесь не концертный зал…
Оторвав трубку от уха, Филимонова покрутила пальцем у виска, глянула на нее страдальчески, закатила глаза к потоку. Потом снова заговорила в трубку вежливо:
— Поверьте, мне очень жаль вам отказывать… Что? Да, Анна. Анна Каминская. Ой, простите… По мужу она Лесникова. Да, да, Анна Лесникова. Ой, ну это вряд ли… Погодите, погодите секунду…
Прижав трубку к объемной груди, спросила свистящим шепотом:
— Аньк… Тут спрашивают, есть ли у тебя записи, на каком сайте искать… Чего ответить-то?
— Хм… А ты скажи, что я нынче только на Бродвее выступаю, в «Карнеги-холл». Ну, иногда еще в парижской «Олимпии»… Все концерты вперед расписаны, не до записей, мол.
Филимонова вздохнула, надломила укоризненно бровь, чуть дрогнула уголком рта. Снова прижав трубку к уху, проговорила вежливо:
— К сожалению, ничем не могу вам помочь… Да, да, Анна Лесникова ее зовут. Альбом? Какой альбом? Нет, не знаю… Ищите, конечно. Кто ищет, тот всегда найдет…
— Замучили, слушай! — с досадой бабахнула она трубкой в гнездо. — С самого утра звонят, звонят… Ну, Анька, наворотили мы с тобой дел! Народ-то на тебя валом валит!
— А это что, плохо?
— Да прям… Я за эти дни, считай, месячную выручку в карман огребла… Так что я твой должник, Анька. С меня причитается.
— Да ладно… Ничего с тебя не причитается. Вот потусуюсь тут у тебя до воскресенья, и прости прощай, «Карнеги-холл» вместе с «Олимпией».
— Слушай, Аньк… Я тут грешным делом подумала… А может тебе… Ну, это?..
— Что, Кать?
— Ну, бросить к чертовой матери все чиновничьи дела… Ведь не твое, Анька, не твое!
— А что ты предлагаешь? К тебе сюда шансонеткой работать идти?
— Ну да…
— Рехнулась, Филимонова?
— Да чего, чего я рехнулась-то! Я ж дело тебе предлагаю! Ну, хочешь, в долю возьму?
— Ой, не смеши…
— А я серьезно, Ань. Вот скажи — тебе же нравится романсы петь? Больше, чем над бумажками сидеть да цифирьки в них ковырять?
— Ладно, Филимонова, прекрати. Ну что ты — какой дурацкий разговор затеяла!
— Ничуть не дурацкий! Ну вот сама-то порассуждай, подумай… Мы ж с тобой бабы уже не молоденькие, ведь так?
— Ну, допустим… И что?
— А то! Можем мы хоть на излете своей бабской жизнедеятельности позволить себе то, чего душа просит? Именно то позволить, чего нам хочется, а не какому-нибудь говнюку-работодателю?
— Ну, ты осторожнее на поворотах, Филимонова… Вообще-то моим работодателем государство считается…
— Да ну и хай с ним, с государством! Государство — это ж тоже люди, каждый имеет право на счастье и свободу выбора! Давай, Аньк? А я тебе платить хорошо буду… Ну хочешь — пять тыщ за выход? Это ж если на дни помножить… Вот сколько тебе государство за твою чиновничью возню платит, а? Может, сравним-сопоставим?
— Слушай, отстань, а? Ишь, разошлась…
— А… Ну, в общем, я так и подумала… Гордынюшка-матушка не позволяет, да? Непрестижно в кафе у Филимоновой петь? В чиновничью контору ходить престижнее?
— Да не в этом дело, Кать…
— А в чем тогда дело?
— Ни в чем. Скажи лучше — Сеня с Веней уже пришли?
— Да пришли, пришли… Вон, в зале сидят, закусывают… А что?
— Да мне с ними кое-что обговорить надо.
— Ничего, успеешь еще. Что-то новенькое придумала, да?
— Нет, не новенькое. Знаешь, я на пастернаковскую «Зимнюю ночь» хочу замахнуться.
— Это которая «Мело, мело по всей земле во все пределы?»
— Да. «Свеча горела на столе, свеча горела». Только не знаю, под силу ли мне…
— Ну уж, чего сомневаться-то! Так споешь — Пугачева обзавидуется! Погоди, как там, сейчас вспомню… Что-то про скрещенья рук, скрещенья ног… А, вот!
Сделав смешное умильное лицо, Филимонова закатила глаза к потолку, прогнусавила фальшиво, не попадая в ноты:
Не в силах больше вынести ее гнусавого измывательства над мелодией, она подхватила, запела звонко…
