— Нет. Уж как-нибудь дотащу до дома.
— Хм… Хм!
Она и впрямь припала к бокалу, лихо выпила все до дна, ничуть не испугавшись допущенной фривольности. Да вовсе и не фривольность это была. Может, с кем другим и была бы фривольность, а с Иваном… С Иваном — нет. Не лепилось к нему всей той ерунды, которая сопутствует подобного рода двусмысленным посиделкам. Ох, уж эта обязательная их атрибутика — зажатость, кокетство, жеманство чуть лицемерное… Не было сейчас ничего этого. И как же хорошо, что не было.
Поставила со стуком бокал на стол, улыбнулась благодарно:
— Ой, как хорошо… Весь вечер мечтала бокал вина выпить, душу согреть…
— А что, сильно душа замерзла?
— Нет, не то… Не замерзла, но истощилась немного. Я ж выкладываюсь, когда пою…
— А… Ну, это понятно. Тогда давай еще, для полного восстановления.
— А давай! Но учти — ты обещал меня до дома тащить!
— Я помню, не волнуйся. Песни орать не будешь?
— Я не ору, я пою…
Он улыбнулся, хмыкнул насмешливо, но совсем не обидно. Наполнил ее бокал, поднял свой, пригласил взглядом — ну же, давай… Чуть отпив вина, она вздохнула легко, расслабленно, а на выдохе вдруг произнесла, сама от себя не ожидая:
— Знаешь, а ко мне позавчера мама приехала… И я… Ну, в общем… Помнишь, ты мне говорил про возвращение в точку отсчета…
— Помню, Ань. Конечно, помню. И что, получилось?
Она подняла глаза — лицо его было абсолютно серьезным, даже излишне сосредоточенным. Как странно — только что насмешливым было, и вдруг…
— Да, Иван. Кажется, получилось. Мы поговорили, я ее поняла… Да, ты был прав… Только я боюсь пока говорить об этом. Слишком хрупко пока все. Так ведь, наверное, не бывает? Знаешь, я даже сомневаться начала — а вдруг во мне вообще дочерняя любовь природой не заложена? Понимание и любовь — вещи разные…
— Нет. Это все глупые страхи, Аня. Любовь в каждом человеке есть, но, бывает, она этими страхами задавлена. Нужна особая воля духа, чтобы эти страхи из себя изгнать.
— Ну, уж насчет воли… Этого добра во мне не занимать, знаешь! А только все равно…
— А тобой не та воля управляла, Ань. Это была не воля, а плетка. И ты сама себя ею хлестала и загнала до состояния несгибаемости. Воля духа и воля страха — это ж разные вещи, они вообще не соседствуют. Или одно, или другое.
— Да… Ты опять прав, пожалуй. Да, именно плетка… Слушай, какой же ты умный, Иван! Ну почему, почему я раньше тебя не встретила? Глядишь, и тоже поумнела бы, и не наворотила бы столько ошибок… Жаль. А теперь уж чего… Теперь уж поздно…
Проклятое вино сделало свое дело, разворошило-таки задремавшее было отчаяние. И слово это проклятое — поздно, поздно! Вошло штопором в пьяную голову, отключило замки-запреты… И потянуло невыносимо! Хоть немного, хоть каплю скопившегося отчаяния наружу выплеснуть! Конечно, не надо бы всего этого… Но уже все, уже не справиться с искушением…
— Ты знаешь, я ведь больна, Иван…
Все, дело сделано. Не смогла-таки в себе удержать, открыла дверь. И заговорила сквозь слезы, сбивчиво, заикаясь:
— Я ведь неделю назад узнала… Неделю в этом ужасе живу, все, не могу больше! Ой, господи, ну зачем, зачем я тебе сейчас… Ты прости, это я от вина… Нет, не надо было, конечно. Но теперь уж все равно… У меня рак, Иван… Все, в понедельник — все… Сдаваться иду… Все, все! Понимаешь — все!
И откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, чувствуя, как слезы потоком текут по лицу. Наверное, черные от смытой с ресниц туши. Почему он молчит? Испугался, что ли? Хоть бы слово сказал… Хоть какое-нибудь…
Задержала дыхание, пытаясь взять себя в руки. Села прямо, провела ладонями по щекам, глянула ему в лицо сквозь слезную пелену. Он молчал, смотрел на нее сосредоточенно, нахмурив брови. Будто думал о чем-то своем, не имеющем к ней никакого отношения. Ну да, а чего она хотела… Взяла и огорошила откровением… А что он ей должен был сказать? Не плачь, милая, все обойдется? Нет, пусть уж лучше молчит…
Странно, но она от его молчания успокоилась. Вздохнула глубоко, помахала ладонями перед глазами, даже улыбнулась слегка. И спросила вдруг легкомысленно:
— У меня тушь размазалась, да?
— Нет. Совсем не размазалась.
Голос твердый и, слава богу, без жалости. Поднял руку, сильно потер ладонью небритую щеку. И опять молчит, только смотрит не отрываясь. Наверное, время дает, чтобы окончательно в себя пришла. И то — о чем говорить с пьяной бабой… А может, и не надо ни о чем говорить? Может… Пропади оно все пропадом… Хоть память останется…
Наклонилась вперед корпусом, произнесла тихо, чуть с вызовом:
— Иван, а скажи честно… Я тебе нравлюсь как женщина?
— Да. Нравишься, Ань. Очень нравишься.
— Ну так и в чем же дело? Давай, пользуйся моментом! Бери себе право последней ночи! У меня ведь уже никогда ничего не будет… Ну, что же ты, давай! Устрой последний праздник бедной женщине! Что, слабо? Испугался, да?
— Ань, успокойся. Хочешь, я тебе воды принесу?
— Воды?!
— Ну да, воды. У тебя истерика, Ань.
— Значит… не хочешь?
— Нет. Не хочу. Вот так — не хочу.
Резко сказал, будто оплеуху впечатал. И поднял голову, прислушался… Вскочил с кресла, быстро пошел в спальню, бросив на ходу:
— Извини, я сейчас… У меня телефон в спальне звонит… Это дочь, она как раз в это время звонить должна… Погоди, я сейчас, я не могу ей не ответить! Погоди, Аня!
Боже, какой стыд… Надо бежать отсюда. Тихо, на цыпочках, в прихожую… Пальто, сапоги, сумка! Что ж у двери замок такой неповоротливый… Все, открылась! Тихо, нужно тихо ее за собой захлопнуть…
Она долго бежала, пока были силы. Потом перешла на шаг, с трудом проталкивая в легкие холодный воздух. Все тело исходило нервной судорогой, спина противно взмокла, но голова была ясной, омерзительно ясной. И мысли выталкивались тоже омерзительные, до боли стыдные — сама, сама навязалась! Господи, как стыдно — сама! Ты побирушка, Анька, ты жалкая больная побирушка и больше никто… И правильно он тебе оплеуху дал…
Дернула на себя дверь подъезда, рысью взбежала по лестнице, нажала на кнопку звонка. Открыл Антон. Глянув в ее лицо, пугливо отступил в прихожую.
— Что с тобой, мам?
Из кухни выглянула мама, вытирая руки о фартук, повторила эхом:
— Господи… Что с тобой, Анечка?
— А что со мной? Ничего! Антон, дай пройти, мне умыться надо… И вообще… Оставьте меня на сегодня в покое, ладно?
— Да что случилось-то, мам? — жалобно проговорил Антон ей в спину. — Тут мужик какой-то три раза звонил… Спрашивал — пришла ли ты… Сказал — еще звонить будет… Вот, опять звонок! Это он, мам! Возьмешь трубку?
— Нет! Нет… Скажи ему, пусть номер телефона забудет…
Зашла в ванную, закрыла за собой дверь на защелку. Глянула на себя в зеркало — о, господи… Не лицо, а сплошное унижение. Надо срочно под душ, под горячую воду — смыть, забыть…
— М-а-а-м…
Легкий стук в дверь, приглушенный голос Антона.
