‘лучших художников костромского края’ поехал в португалию на фестиваль. ехали мы туда в приятном автобусе — кажется в ‘неоплане’. ехали с остановками в разных городах — разворачивали арт-площадки и показывали каждый свое искусство. нас кормили, поили, встречали музыкой — все были очень нам рады. жарко дышало лето — и девушки приходившие смотреть на нас не носили лифчики под майками. много чудесных девчонок было и среди участников. мы дружили, касались друг друга, смеялись, покачивали головами, жестикулировали. нам было свободно и легко. мы двигались на запад — еще по россии. пестрая заграница лежала вся впереди. на выезд из россии мы пошли не через привычную смоленскую — а почему- то через брянскую область. узковатыми неровными пустыми — далеко не федеральными трассами. белоруссия украина и россия неясно соприкасались здесь. мы не понимали в какого именно соседа вот-вот заедем. на границе нас пригласили с вещами в ангар — проходить таможенный досмотр. мы шли туда уже в сумерках. мне как всегда понадобилось в туалет — он оказался тут же в ангаре — там я и расположился, заполняя декларацию заодно. неожиданно в ангар набежали какие-то люди — дети, взрослые, старики — похватали всех моих друзей и подруг вместе с пограничниками — и поволокли наружу. их человек двести — нас человек сорок. эти люди были какие-то нетеперешние. цветасто-домотканые одежды. сероватые лица — из которых мне не запомнилось ни одно. бородатые мужчины, женщины в платках-надбровках. запах хлебного мякиша, пота и одежды сделанной из травы. я подумал: как какие-то скрытники-староверы ломоносовских времен — сжегшие себя в лесном скиту перед карательным отрядом из архангельска. неопасные — живые не вполне… они тащили моих испуганных коллег — приговаривая ласково: на узюк… на узюк… голоса их были очень сухими. они в момент утащили всех. от фестивальной публики остались лишь приготовленные к досмотру сумки. декларации, паспорта… я осторожно выбрался из туалета — вышел из ангара — и пошел по вечерней земле. две женщины несли в ближний поселок воду. я спросил их: что такое узюк? они ответили: многокилометровое болото — местами пригодное для жизни — на здешнем диалекте. я рассказал о товарищах — уволоченных только что на узюк. ну им не сделают ничего плохого. — сказали женщины. — узюковские просто любят гостей… я не поверил лисам-водоносицам — и понял что мне предстоит выручать с узюка наших ‘лучших костромских художников’…
утром ходила милиция по квартирам — у соседнего дома убили мужчину — тыкала всем фотографию жертвы. я еще не чистил зубов — а мне уже показывают мертвеца на полароидном жутком снимке. ну вот — началась неделя… огорченный я заправлял кровать. овсянки как будто мне говорили: и куда ты притащил нас, безмозглый аист?
аист — редкое имя. мерянское — ясно. нравится всем. мой папа был поэт из соседнего кологрива — печатался в газете ‘огни унжи’ под псевдонимом сергеев веса.
ко мне обращаются — аист всеволодович. мне только что за сорок. семьи нет. в течение жизни я разглядел только две абсолютно внятные вещи — две лишь точки опоры среди мерцания и подвижности мира людей. одна из них — то что: девушка фатально меняется после первого полового акта с мужчиной. и вторая: один человек всегда может испортить жизнь другому человеку — если задастся целью. его не остановишь ничем. опора не слишком прекрасная — но что делать?
я изжарил яичницу с ветчиной — чтобы стало на сердце теплее. любимыми с детства запахами я всегда вытесняю смуту из пространства вокруг себя. прожевал — прислушался — посмотрел на испуганно- надменных овсянок — и пошел на службу.
я работаю фотографом на нейском бумкомбинате. это в высшей степени странное призвание — но очень типичное для моей судьбы и окружающего меня родного пейзажа. фотографировать мне приходится не часто — при том должностная инструкция обязывает постоянно находиться под руками у директора, его замов, главного инженера, главного технолога. вот я и обитаю на комбинате шесть-восемь часов в день — пять (иногда и шесть) дней в неделю. обычно меня не теребят. полагаются на мою инициативу — что верно! но нет-нет да вспомнят — и требуют как на пожар. и я мчусь по лестницам, из корпуса в корпус… у меня отдельная дверь — с надписью ‘фотограф’.
я снимаю утренние планерки — и встречи с партнерами, служебные праздники, оборудование, образцы, бываю в командировках. я веду что-то вроде фотолетописи комбината. работа размыта — и — как туман — не ведает своего конца. я — колоритная личность. здесь трудится много женщин города неи и нейского района. все из них почти что со мной дружны. некоторые навещают меня в свои обеденные перерывы — и угощают фисташками с сельдью. они пускают меня и в душевые — и я делаю там невозможные снимки. самые лучшие висят в широких рамках в моей комнате-лаборатории. всяческое начальство ко мне бывает заходит — любуется. говорит: эх — повесить бы на стендах в конторе! налицо и достойные условия труда на комбинате — и красоты наших бумажниц-озорниц! так говорит — но вешать не решается. мне занимательно — мне смешно. мне везде есть доступ. и слово ‘фотограф’ на моей двери — в атмосфере нашего предприятия — все равно что ‘кефалинийский птицегадатель’, ‘маньчжурский каллиграф’ или ‘измирский факир’.
на проходной комбината — милиционер зоя. нежная — как сестра. проходя я вложил ей мизинец в накрашенный рот. зоя его легонько погрызла — расстегнула замок у себя на брючках, метнула туда палец и достав мазнула мне нос. я кивнул ей — закрыв оба глаза. точно так же кивнула она. все это означало: как дела зоюшка? все хорошо? рад тебе! ты умница! будем жить!.. — здравствуй аист! доброе утро! ты хороший! береги себя!..
первое что я сделал как только оказался у себя в комнате — включил ноутбук, залез на рамблер и набрал в строке поиска слово узюк. я успел прочитать что узюк — это войлочное покрытие купола казахской юрты. а в тувинской — маленькое пространство между изголовьем кровати хозяев и семейным ламаистским алтарем. судя по ссылкам — слово узюк входит в название многих саяно-алтайских рек и урочищ. да — география несколько не та. строки про узюк я перебирал бы и дольше — но захрустел внутренний телефон: позвали в приемную к директору комбината — мирону алексеевичу козлову.
мирон алексеевич протянул мне руку — пригласительно поднял палец вверх — взял настойку ирги с подоконника — мы накинули куртки и поднялись на крышу. там удобно — винтовые офисные кресла в снегу и стол… мы глотали настойку и глядели на ноябрьскую утреннюю нею. вот что я узнал: этой ночью умерла его жена — татьяна.
мирон алексеевич рассказал что она лежит сейчас дома — на боку на кровати — какой он ее нашел. (спят они в разных комнатах.) молодая — не исполнилось тридцати шести — а почему-то вдруг не проснулась. жаловалась временами на ‘нагревание сердца’ — под левой грудью делалось почти горячо. директор попросил меня помочь отвезти жену за мещерскую поросль — где они проводили медовый месяц — и там сжечь. мещерской порослью мы называем горбатов — ласковый городок на оке — в сорока километрах от нижнего новгорода.
мы с директором никогда специально не дружили. но хорошо, уважительно относимся друг к другу. конечно я знал его незаметную полноватую таню — добро здоровался с ней… мирон алексеевич говорил что не хочет жену никому показывать — не повезет в морг. хочет все сделать вдвоем со мной. не хочет быть один. (детей у них нет.) прямо сейчас поедем пожалуйста. — мирон алексеевич закончил.
