восьми сантиметров, на висках меньше, были вытесаны из строевого леса, стояли хором перпендикуляров в количестве, сохранённом с детства; и от этого весь он в целом был похож на кисть талантливого художника, намеченную для разрисовки потолка.
Братья по ложе, они за все знакомство перекинулись едва двумя-тремя фразами. Теперь, встретившись непреднамеренно, обрадовались друг другу с искренностью, свойственной только исповедникам предвзятой приязни, привыкшим смотреть в глаза, а не коситься на зубы. Впрочем, Егор Егорович вообще верил, что у каждого человека растет на лопатках хотя бы одно ангельское пёрышко, только нужно до него доцарапаться; мосье Русель таких обобщений не делал (французы не любят обобщений: да здравствует Франция!), но проникся расположением к русскому брату с того вечера, как — по его призыву — положил, в кружку вдовы лишние сорок су.
Некоторое время молча потягивали раствор перламутра и оба смущались, что беседа не завязывается. Так, встретившись, два профана не преминули бы рассказать друг другу то, что оба одинаково прочитали в газете; но всегда — свой разговор у повстречавшихся вольных каменщиков; даже и на чужих людях они сплетаются глазами и молча говорят про своё. Егор Егорович первым почувствовал необходимость частично опорожнить душу, высыпав сокровенное в ушную раковину дорогого брата:
— Вот вы, брат Русель, старше меня стажем, хотя годами мы, вероятно, состязаться не будем. Скажу вам по чистой совести, меня как-то не вполне удовлетворяет наша работа. Все это, конечно, хорошо и приятно, но разве нельзя как-нибудь развить, что-нибудь такое, знаете, делать существенное? А то как будто больше слов, чем дела.
Аптекарь встал, изломал четыре и, нагнув голову, превратился в семь. Он говорил то без запятых, то с точками в неподходящих местах. Он рад, что брат Тэтэкин поднимает этот вопрос. «Вот я. И не один я. Ритуал — да. Важно. Просто развлечение… тогда не стоит… или же высокая цель братства… и не напрасно говорится… царственное искусство… вы совершенно правы. Думаю. Как? Двое-трое, ещё двое-трое. Пятеро. Наконец, объединение… и вовлечет всех соборно… и начать сегодня. Непременно. Вот сейчас. Э?»
Егор Егорович понял и восхитился:
— Я тоже думаю — сразу и не откладывая, вот хоть сейчас. Хотя бы вот вы да я, мы с вами, а потом примкнут.
— Да. Маленькое. Хотя бы.
— Именно. Хоть какой пустячок, лишь бы прицепка. Приятно, брат Русель, что мы друг друга легко понимаем. Именно нужно, когда решили, так тут же, сейчас же, не выжидая. Что-нибудь, Скажем, — помощь. Я знаю, что маленькой благотворительностью наши задачи не исчерпываются. Это — попутное. Нужно там добиваться понять причины и цели бытия. В смысле познания природы, брат Русель. Откуда мы, куда мы и прочее. Но на голой философии, брат Русель, душа-то, моя душа и вот ваша душа, не успокаиваются.
— Не успокаиваются.
— И надобно…
— Что-то такое…
— Особенное. Какое-нибудь этакое, знаете, пустяк, но чтобы действительно. Что-нибудь делать.
— Оправдание.
— Именно оправдание, как бы доказательство, что не просто так, одно прекраснодушие.
Тут приотворилась дверь и рука просунула в неё бумажку. Аптекарь бросил на бумажку взгляд и сказал в дверную щель: «Сейчас, подождать». Затем он с быстротой и ловкостью, поразившими Егора Егоровича, (размозжил в ступочке какой-то орех, пересыпал на чистую бумажку, подбавил не то гипсу, не то сахару, завернул пакетик быстрым перебором длинных пальцев и отметил чёрнилами номерок на рецепте и на пакетике. Егор Егорович подумал: «Вот это действительно работник, а ведь легко и ошибиться». Затем брат Русель вышел в магазин, побыл там минуты две и вернулся смущённым и даже слегка покрасневшим. Егор Егорович вежливо спросил:
— Не мешаю ли я вам?
Аптекарь, не ответив, залпом допил свою стопочку и, комкая слова, сказал:
— Чрезвычайно одета. Плохо. Отпустил так.
— А что такое?
— Бесплатно. Gratis[95]. Очень бедный квартал. Благодарю вас, брат Тэтэкин.
Егор Егорович заспешил, полез в карман жилета и убедительно зашептал, как будто речь шла о предмете не только секретном, но и не очень-таки чистом:
— Непременно пополам, брат Русель. Это сколько? Вцепившись друг другу в волосы, они катались по полу в равной борьбе, с заплаканными глазами. «Это моё!» — кричал один, но другой перекрикивал: «Пусть это будет общим, брат Русель, условимся так!» Если бы не предшествовавший разговор, аптекарь ни за что бы не уступил. Сквозь стену дома с улицы на них смотрела изумлённая женщина с микроскопическим порошком в руке; этого она никак не ожидала. Наконец Егор Егорович положил аптекаря на обе лопатки, после чего они проглотили пополам порошок: на каждого пришлось по полтора франка. Получив с монеты десять су сдачи, Егор Егорович опять зашептал скороговоркой:
— Это ужасный, ужасный пустяк, дорогой брат Русель, но это нужно. Сказали «сейчас» — сейчас и начали. Я небогат, однако свободно располагаю, ну — пятьюдесятью, я думаю, даже ста франками в месяц. Например, — вы будете записывать, и мы будем делить. Если мы привлечем третьего, четвёртого, вы понимаете? Тогда на три и четыре части. И это уже нечто! А я все думал; что бы такое придумать? В полной тайне, конечно.
Опять, не заботясь о запятых, но спотыкаясь на точках, брат Русель разъяснил Егору Егоровичу, что «в этом квартале бедность… иногда жалко до слез… без работы… общественный суп… дети… самому туго. Но. Не голодаю же. Тоже могу сто. Будут осаждать. Иначе слова… Соломонова храма грубый камень… готовность к смерти… вашу руку, брат Тэтэкин. Даже если наивно. Но почему? Имеет смысл. Позвольте налить вам ещё этой продукции?»
— Однако — крепковато!
Они простились с притворным равнодушием и шутливостью. Но Егор Егорович вложил чувства в рукопожатие. Милый человек аптекарь. Сразу видно, что прекрасный и милый человек. Чудаковат, но без фраз. Множество на свете превосходных людей, но мы как-то проходим мимо, не замечая. Бородавку видим, а чистое и свежее лицо ускользает. Брат Жакмен не примкнет; он занят интересами высшего порядка, не всякому доступными, хотя тоже — чудесный человек. А вот с кем снестись — с братом Дюверже! Да всякий присоединится к настоящему делу! Сначала трое, потом пятеро, а уж если десять человек — это прямо замечательно. И полнейшая тайна!
Идя домой, Егор Егорович легко отбрасывал пятку, и ему казалось, что он катится на кожаных колёсиках. Нет, мир, во всяком случае, не погиб! Вот так идешь, ничего не знаешь, и совсем нечаянно натыкаешься на человека, несущего в себе точно Такие же добрые намерения. А высказать не решается или просто некому. И мысль пропадает зря, без выполнения. Порошки, например, можно отпускать в каких- нибудь треугольных пакетиках; и это все — ничем себя больше не выдавать. Кто такие? Да там какой-то союз филантропов, так себе, балуются пустые, люди! И довольно, ни малейшего опровержения. Ничего, голубчик, не знаю, ничего не знаю, сам я тут ни при чем. «Общество бесплатного отпуска бедному населению медицинских препаратов». Длинновато. «Союз помощи»… Не в названии дело.
Шли люди непрерывной вереницей, толкались локтями и, незаметно для Егора Егоровича, щёлкали его в затылок под поля шляпы: «Шалишь, дурачок?» Посередине улицы двигалась процессия аптекарей и фармацевтов в белых балахонах; впереди везли гильотину, а к ней на цепочке был привязан брат Русель. Его казнили на рассвете, не как преступника, а как помешанного. Два ангелочка надоели вожатым трамваев и автобусов: на каждой остановке они соскакивали, обегали улицу, ища третьего и четвёртого для участия в жертве и опознания подмигнувшей им истины. Третий и четвёртый прятались от них под кроватями, в шкапах и центральных отоплениях. Промчалась на велосипеде женщина, везя треугольный пакетик с надписью «Gratis»; она оказалась консьержкой; она спешила на почту внести накопленные за неделю чаевые; близок час, когда она купит лавочку с вывеской «Вино и угли». Кошки на улице Конвансьон бешенствовали и рвались: в кармане вольного каменщика протекал пузырёк. И наконец Анна Пахомовна сказала:
