Наступил второй, еще более страшный приступ паралича и потеря речи.
Ленина перевезли в поместье в подмосковных Горках.
В Кремле, даже больной, не могущий сказать ни слова, он представлял для Сталина и Троцкого препятствие, потому что читал газеты, слушал отчеты своей секретарши Фотиевой и Надежды Константиновны, вызывал комиссаров, тряс над головой здоровой рукой и беспорядочно бормотал, слюнявя себе бороду.
В Горках он находился на расстоянии от сражавшихся противников.
Оба могли безнаказанно пользоваться очарованием догорающего фетиша, именем которого назвали Петроград.
Ленин понимал, что умирает. Он понимал, что остался один. Поток истории обогнул его и тек своим руслом.
Он стал лозунгом, открытой и пока еще живой книгой нового пророчества, нового евангелия призывающего к бунту рабов.
Под этим евангелием он уже написал страшное слово: «Конец».
Благодарные последователи назовут северную столицу его именем — Ленинград.
— Смерть…
Он не хотел исчезать из этого мира, над которым начертил широкую, кровавую дугу, словно неизвестная, зловещая комета.
Неисчерпаемая мощь таилась еще в мозгу и сердце Владимира Ленина.
Он начал ходить, учиться писать левой рукой, специалисты-врачи проводили с ним упражнения, облегчавшие возвращение речи.
Его навещали комиссары, он слушал их и все понимал.
Только не мог ответить, отчаянно размахивал рукой и глухо рычал.
Выезжая на прогулку, он смотрел на искрящиеся снежные сугробы, на белые, голые и грустные березы.
В нем просыпались воспоминания.
— Ах, да! Белое тело обнаженной Доры… А потом — кровавые слезы… две красные, горячие струи.
— Апанасевич, убей Дзержинского! — бормочет он.
Надежда Константиновна, слыша хрип, наклоняется к нему и спрашивает:
— Ты не чувствуешь холода?
Голова пылает, в куполообразном черепе мечутся мысли, каждая из них, как острая щепка, ранит, царапает, окровавленный мозг.
— На помощь! — кричит он, непонятно рыча, а из искривленных губ вытекает струя пены.
Вернувшись домой, он лег в постель.
Его давно мучила бессонница…
— Как Дзержинского… — думал Ленин с отчаянием.
Он целыми днями и ночами смотрел в потолок.
Белая плоскость расширялась, разливалась, убегала в безбрежную даль…
— Это уже не потолок! — думает Ленин. — Что же тогда передо мной?..
Он всматривается всем усилием воли, щуря левый глаз…
— Ах! Это Россия… Но какая бледная, без капли крови в истощенном теле… Вся в ранах… Нет! Это могилы… бесконечные могилы… безымянные, без крестов…
Вдруг огромное бледное тело начало двигаться.
Оно стало похоже на вздутый живот дохлой лошади, той, которая лежала когда-то в лесу за заборами Кукушкина над Волгой.
Он растет, набухает и — громко лопается…
Изнутри корпуса вываливаются страшные, посиневшие, разбухшие, с отслаивающейся кожей, трупы…
Елена Ремизова… Золотоволосая Елена… Селянинов… Виссарион Чернявин… Дора… Мина Фрумкин… Володимиров… Петенька…
За ними выходят Троцкий, Дзержинский, Федоренко, Халайнен и веселый, потирающий руки маленький профессор с бутылкой, полной парализующих бактерий…
Они остановились и хором, громко, пронзительно и со скрипом прокричали:
— Да здравствует революция! Да здравствует диктатура пролетариата! Да здравствует наш вождь — Владимир Ленин! Урр-ра-а-а!
Кто-то лучезарный встал между ним и товарищами.
Золотистые волосы, опадающие на плечи, блестят в лучах солнца, светлая борода ниспадает на белое одеяние, поднятая рука указывает на небо. Строго звучит тихий голос:
— Взаправду говорю вам, что учиненное во имя любви будет взвешено, осуждено и прощено на весах не нашей справедливости!
Ленин собирает силы, опирается на локоть и бормочет:
— Во имя любви, Хри…
Глаза лучезарной фигуры извергают молнию, которая ослепляет и поражает.
Ленин падает и хрипит, уже ничего не видя, не слыша, чувствуя только, что скатывается все быстрее и стремительнее; его окружает мрак и поглощает остатки мыслей, отголоски чувств…
Час спустя над Кремлем, рядом с красным знаменем, развевалось черное… — символ смерти.
Кровавая, огненная дуга погасла, а смертоносная глыба неизвестной кометы утонула в темной, бездонной, безбрежной бездне.
Глава XXXVI
На Красной площади напротив храма Василия Блаженного, утыканного круглыми куполами, поблескивающего разноцветной эмалью стен, сочетающего в себе византийскую пышность и варварскую самоуверенность, возник другой.
Деревянный, одноцветный, геометрически примитивный, темный, почти черный. Четко очерченные плоскости, тяжелые, монотонные, без полета творческого воображения, глыбы.
Так тысячи лет назад строили стонущие рабы в Ниневии и Вавилоне, так воздвигали святыню Соломона и дворцы властителей Египта. Тяжело и зловеще, так как среди воздвигаемых стен располагались ужасные божества с Тигра, Евфрата, из земли Ханаана и Кет или равные суровым богам короли четырех сторон света, потомки Ассура, Бела, Ра — уничтожающего солнца.
На фронтоне виднеется только одно слово — «Ленин».
Здесь положили забальзамированные останки диктатора пролетариата.
Ленин покоится в стеклянном гробу, в военной рубашке, со звездой ордена Красного знамени на груди.
Желтая, пергаментная кожа еще больше подчеркивает монгольские черты лица; зажатая правая рука, неуступчивая и всегда готовая нанести удар, не обмякла перед обличьем смерти и осталась подобной молоту кузнеца-разрушителя.
Могло показаться, что из сердца Азии гробницу грозного Тамерлана перенесли сюда, в Москву, в которой столетиями царствовали потомки монгола Чингисхана, наполовину татарские московские князья, и наконец в XX столетии — наполовину монгол, возвращавшийся мыслью в безмерные азиатские степи, дикие горные ущелья с гнездившимися в них ордами, которым знакомо было только разрушение.
Длинная, от берега реки, змейка людей тянулась к мавзолею Ленина.
Люди входят в темную пасть открытых, прямоугольных дверей, смотрят на стоящих неподвижно, словно статуи, часовых; идут в красноватом полумраке, сменяются, голова за головой, перед стеклянным гробом, подгоняемые строгими окриками:
— Не останавливаться! Проходить!
