ненавистных и чужих им людей, на коленях поползут к подножию трона, чтобы вручить царю взятку в виде голов полицейских и эскулапов! Революция должна быть направлена не против царя, а против всего, чтобы камня на камне не осталось, чтобы десять лет трава не смела расти на поле битвы! Такую революцию может совершить не глупый, темный народ, а одна организованная и влекомая призывом партия!
Все с изумлением слушали парня с выступающими монгольскими скулами и раскосыми глазами.
После долгого молчания студент хлопнул в ладони и воскликнул:
— Об этом пареньке, скажу я вам, услышит весь мир! Запишите то, что я сейчас сказал. Этот парень головаст, вот те крест!
С того времени между учеником и профессором было заключено негласное соглашение.
Профессор преподавал историю только для него. Говорил смело и открыто. Особенно пылко рассказывал об обожаемых им декабристах. Рылеев, Пестель, Волконский вызывали в нем настоящее восхищение. Однако Ульянов слушал его с холодным безразличием. Лекцию он закончил уже с меньшим пафосом, после чего разыскал Владимира в коридоре гимназии.
— Что вы думаете о декабристах? — спросил учитель, касаясь его плеча.
— Думаю, что они были романтиками, — ответил ученик. — Революция, организованная самым слабым и ненавистным классом, — это авантюра, мелкий, ничего не значащий эпизод!
Вскоре Остапову пришлось изменить тон своих лекций.
Сын губернского советника рассказал о них отцу, который донес на неблагонадежного профессора куратору. Историк получил первое предупреждение и суровый выговор от директора гимназии, бывшего действительным статским советником и кавалером нескольких орденов.
Начались официальные, монотонные уроки по бессовестно фальшивой и нахально глупой книжке прославленного в истории просвещения Иловайского.
Остапов преподавал монотонным голосом, вперив взгляд в черную столешницу и не глядя на класс. Он чувствовал себя маленьким, никчемным, почти подлым. Он горел от стыда и угрызений совести.
Владимир слушал его угрюмо и с презрением.
Однажды к нему прибежала служанка Остапова и попросила немедленно прийти к профессору по важному делу.
Володя нехотя оделся и пошел.
Остапов сидел в халате, небритый, в расстегнутой на груди рубахе. Его волосы беспорядочно ниспадали на потный лоб.
Недвижимые и горящие глаза смотрели прямо отсутствующим взглядом.
Профессор даже не услышал, как вошел Владимир.
Он сидел за столом. Перед ним стоял большой графин с водкой и наполовину наполненная рюмка. Рядом было зеркало, в которое упорно смотрел уже пьяный Остапов, бормоча тихо и таинственно:
— Ха! Ты снова прилетел? Ну и что? Ничего нового и более страшного так и не скажешь! Я все слышал… Ты дал мне расписку, а я подписал ее. Слышишь? Подписал, вешатель!
Он оскалил зубы и со всей силы ударил по зеркалу. Оно со звоном и грохотом упало на пол, а за ним полетели графин, рюмка и учебник Иловайского.
Протрезвев от резкого движения, он поднял глаза и заметил Ульянова.
— А-а! — протянул он. — Вы пришли, несмотря на то, что… Но об этом позже! Садись, господин! Может, водочки?.. Хорошей такой, крепкой, с анисом… Петр Великий такую любил… Наш российский Антихрист!.. Петр Великий, плотник Амстердамский, новатор, покоритель загнившего Запада… Сперва его обокрал, а потом побил… Хитрый был, бестия — Петр Великий, царь с толстой дубиной!.. Вырубил в курной избе окно в Европу… постриг лохматым боярам бороды и распорядился, чтобы их считали за денди… Весельчак! Сынка своего за любовь к святорусской патриархальности, за привязанность к курным хатам, предрассудкам, лохматым, вшивым бородам в тюрьме гноил и палкой забил…
Владимир сидел не шевелясь. Он не понимал, что случилось с Остаповым.
— Я пьян! — во весь голос рассмеялся профессор. — Пьян! Русский человек счастливее остальных. У него есть убежище от боли, отчаяния, угрызений совести… Западный человек в таких случаях пускает себе пулю в лоб, бросается в реку или вешается на подтяжках, и — капут! А мы — ныряем в нирвану, мать-водку! Ха-ха-ха! Да, молодой человек, и вы с этим столкнетесь, слишком много у вас в голове и сердце… Авдотья, давай водку и две рюмки! И шевелись, как самая ловкая грация Бахуса!
Испуганная служанка принесла новый графин. Остапов налил в рюмки и, подняв свою, произнес:
—
— Я не буду пить! — резко, с отвращением ответил Ульянов.
— Не достоин я быть в такой благородной компании… — начал издевательским шепотом Остапов и вдруг весь поморщился, побледнел, задрожал и, глядя по сторонам, забормотал: — Видишь? Видишь! Там! Снова — там! Как искорки… Загорятся… погаснут и вновь загорятся… Это они!.. Идут… ругаться будут… материться…
Владимир невольно взглянул, куда Остапов показывал рукой.
В полутемных углах таился мрак, по стенам ползли едва заметные тени, отбрасываемые дрожащим пламенем лампы и горящими на письменном столе свечами.
— Нет никого, — сказал он спокойным голосом, глядя на профессора.
— Никого? Это пока… но они придут… О! Они никогда не простят и придут… — шептал Остапов.
Замолк и через мгновение начал говорить, не глядя на сидящего перед ним Ульянова:
— Иуда предал Христа, любя, но утратив веру в него как в настоящего Мессию… Взял за его голову 30 серебряников, чтобы показать всему миру, что большего, как обычный смертный, он и не стоит… Он даже вернул синедриону эти серебряники… А потом пришли к нему маленькие, проворные, злобные бесы… Смеялись, царапались, издевались… Он их отгонял, а они шептали: «Иди на гору, где над оврагом растет сухое дерево!» Повторяли ему это весь день и всю ночь, и еще один день. Он пошел и сел под деревом, глядя на желтую равнину и на мутную далекую ленту Иордана. Тогда-то и всплыл перед ним живой лик Христа; посиневшие, напоенные желчью и уксусом уста зашевелились и прошептали: «Предатель, продал ты Бога своего!» Иуда задернул из веревки петлю и повис над оврагом… как жертва совести… Совести!
Он протер глаза и выпил рюмку водки.
Окинул отсутствующими глазами темные углы и зашептал дальше:
— Теперь эти… ловкие… бесы прилетают ко мне, блестят огоньками там и тут… За ними вырастают в тумане пять виселиц… а на них повешенные Пестель, Рылеев, Бестужев, Каховский, Муравьев… все, кто хотел исправить антихристово бешенство Петра… Спасти Россию… просветить… поднять… Смотрят на меня страшным, ненавидящим взором и кричат обвислыми губами: «Предатель! Предатель!» Ведь это я испугался куратора, покорно выслушал упреки и молчу за серебряники о святых мучениках… Молчу, как предатель, как трус… О-о! Они уже идут, идут! Видишь?
Владимир с трудом успокоил профессора, помог ему переодеться и вывел из дому. Они долго ходили по улицам, а когда Остапов окончательно протрезвел, пошли к Ульяновым.
Мальчик шепнул матери об инциденте и передал профессора под ее опеку. Остапов провел ночь во флигеле вместе с молодыми Ульяновыми, а назавтра Мария Александровна написала письмо семье профессора, советуя, чтобы кто-нибудь приехал и позаботился о больном.
Через два дня в квартире Остапова появилась сестра профессора — шестнадцатилетняя девушка Елена. Через месяц приехал отец, старый военный врач.
Профессор потихоньку выздоравливал и становился уравновешенным. Вот только никогда не вернулись к нему ни прежнее спокойствие, ни свобода. Он жил монотонной, серой жизнью учителя, ото дня ко дню, от ранга к рангу, от ордена до ордена. Все это его не радовало и не вызывало никаких воспоминаний. Он стал безразличен ко всему, подобно многим другим в этом смертельном, отравленном тишиной царствовании Александра III — царя, влюбленного в покой… кладбищенский покой.
Глава V
Перед Рождеством господин Ульянов пошел на повышение, став директором над всеми народными
