Он назвал адрес. Это была улица моего детства.
Все. Грозный блокирован. Никаких переговоров. Будет штурм. Этого никто не скрывал.
Внутри — тысячи боевиков. Мощная система обороны. Блиндажи, окопы, рвы. Все передвижения — по подземным ходам, коллекторам. Каждый дом — крепость. Первые этажи оборудованы амбразурами. На нечетных этажах пробиты сквозные ходы — для снайперов. Было время подготовиться. При этом биться до последнего они не собирались. Хотели продержаться до конца января, а там Парламентская ассамблея Совета Европы — «руки прочь» и т. д. Но до 27 января — кровавая баня.
Это я от пленных узнал, с которыми интервью делал. У меня доступ был (карт-бланш!).
Первые пленные в этой войне — отдельная тема.
Они очень разные были.
В нашем сознании прочно укоренилось представление о боевиках как о каких-то страшных, свирепых монстрах, одним своим видом внушающих ужас. Ничего подобного. За редким исключением.
Они ничего не внушали — ни ужас, ни ненависть, разве что недоумение. Очень напуганные, жалкие, несчастные люди.
Когда мы делали с ними интервью, они еще «тепленькие» были, только-только в плен попавшие.
«Первично обработанные» в блиццопросах, которые проводили военные — спецслужбы до них пока не добрались.
Их за шиворот вытаскивали из ям, которые для таких случаев имелись почти в каждом подразделении, грязных, оборванных, с разной степенью побитости, и вперед — интервью.
Вот молодой парень, лет восемнадцать, вполне интеллигентного вида. Он напомнил мне нашего давнего знакомого — «Прафэсора»-студента. Кожаная куртка, джинсы. Все в грязи, но видно, что грязь свежая. Руки за спиной, испуганно озирается на военных, на нас смотрит с надеждой.
— Тебя как зовут? — спрашиваю.
— Лечи, — голос дрожит, еле слышен.
— А сюда как попал?
— Не знаю.
— Как это?
— Шел по улице, остановили, забрали.
— Да ты, блядь… — вмешивается в интервью кто-то из военных.
— Погодите, — говорю, — не мешайте. Шел по улице, и что?
Трясется, молчит.
— Ну?
— Шел по улице, остановили, забрали.
— Это я уже слышал. Дальше-то что?
— Говорят — ты боевик.
— А ты не боевик?
— Нет.
— А куда шел-то?
— К маме.
Военный не выдерживает.
— Да к е…ной маме он шел! Мы его на окраине поймали. Из города слинять пытался.
— Это так? — спрашиваю парня.
— Я к маме шел.
— А мама где живет?
— В Аргуне.
— А что же ты в Шали делал?
— У друга был.
— Ты где сам-то живешь?
— В Аргуне, с мамой.
— Война кругом — так ходить-то, от мамы к другу и обратно, не стремно?
— Зачем?
Смотрит на меня непонимающим взглядом.
— Ладно. Из Шали в Аргун ты пешком идти собирался?
— Не знаю.
Военный опять не выдерживает.
— Ты, блядь, лучше расскажи, зачем у тебя при себе «Кенвуд» был?
«Кенвуд» — это рация переносная, очень хорошая, удобная, еще в ту войну чеченцами широко использовалась. У наших таких не было, завидовали очень.
Молчит. Трясется.
— У тебя с собой рация была?
— А?
— Ладно, спасибо, достаточно.
Парня уводят, по дороге слегка отвешивая по почкам.
Мне было его жалко. Совсем молодой, совсем не дикий, про маму рассказывал. Зачем он ввязался в эту фигню, что теперь с ним будет?
А потом подумал: поменяйся мы местами, он бы меня пожалел?
Вот первое отличие нынешней войны от предыдущей. Чрезвычайное ожесточение. А тогда по-другому было. При всех ужасах они отдавали наших солдат матерям живыми и чаще всего невредимыми, а федералы легко отпускали схваченных боевиков по амнистии или при очередных мирных переговорах, в знак доброй воли, так сказать.
Теперь все изменилось. Слишком много отстреленных пальцев и отрезанных голов. Слишком много похищений и взрывов.
Чечены тоже изменились. Слишком много бомбежек и зачисток было в ту войну. Слишком много родственников погибло. За три прошедших года они успели это осознать. Раньше они даже контрактников от срочников отличали, ненавидя первых и снисходительно относясь ко вторым. Теперь все равно, контрактник ты, срочник, офицер или вообще гражданский. Главное, что русский.
Да… Вряд ли он бы меня пожалел.
Я так и не узнал, что с ним стало. Только потом начал догадываться. Но об этом позже.
А вот другой случай.
Этот мужик не был «тепленьким». С ним уже успели поработать «соответствующие структуры».
Приехал человек из штаба группировки.
— Собирайтесь, — говорит, — быстрее, мы зверя поймали.
Ну, я подумал: «зверь» — это в обычном смысле, в бытовом, зверьками их часто называют.
— А что, — спрашиваю, — такая спешка? Подумаешь.
— Да вы не поняли, это настоящий зверь, изверг.
Побросали аппаратуру в «уазик», поехали. По дороге, естественно, интересуюсь, что за зверь такой.
— Все на месте узнаете, — «человек из штаба» был неразговорчив.
Ладно, думаю, посмотрим. А сам заинтригован дико.
Приехали, аппаратуру развернули, ждем.
Приводят «зверя». Руки за спиной скованы наручниками. Голова низко опущена. Волосы взъерошены, весь в бороде, огромный. Конвоируют четыре автоматчика. Лица напряженные.
Я сразу подумал: были бы кандалы, наверняка надели бы на ноги. Точно зверь.
Наш сопровождающий говорит:
— Вот, такой-то, такой-то, по нашим оперативным данным, зверствовал в Наурском районе. В период с января 1997 года после вывода федеральных войск лично зарезал девяносто человек.
