их свадьбы, и был тогда еще только оруженосцем: невысоким, нескладным, худощавым юнцом с горящими от восторга глазами, которыми он жадно окидывал все то, что являло собою новый для него мир. Он был Маргарите ровесником, и так же, как она, приехал в прославленный Иль-де-Франс из отчего дома, чтобы вступить в неизведанный, желанный и манящий мир. Семья его была не особенно знатной, и сперва юный Жан получил какое-то незначительно место при одном из рыцарей короля. Но вскоре Людовик заметил его, по чистой случайности, и, как это часто бывало, приблизил к себе. Жуанвиль провел подле него пять лет; он нравился Людовику, и — это было самое главное и, быть может, самое ценное его качество — Людовик искренне, страстно нравился ему самому. Среди огромного множества придворных лизоблюдов и прихлебателей, льстецов и корыстолюбцев простая человеческая приязнь была ценнее мудрости, остроумия и даже верности, ежели верность эта зиждется на честолюбии либо слепом чувстве долга. Жуанвилю король Людовик нравился не потому, что был королем, а потому, что был Людовиком. У Луи было множество верных подданных, но, как и у любого монарха, не так уж много друзей. И среди них — Жан Жуанвиль, потому-то именно он караулил в прихожей во время дерзкого свидания Людовика с собственною женой. И потому сейчас не было ничего предосудительного в том, что он стоял на коленях в ногах Маргариты, а та утирала глаза его платком. Ибо не было ни в одном движении, взгляде и слове Жуанвиля ни намека на подобострастие или тайную истому. Было одно только сочувствие.
И говорил он всегда только то, что думал.
— Да, — медленно сказала Маргарита, отвечая на его прямой и открытый взгляд столь же прямым. — В державе франков жена короля — еще не есть королева… не так ли?
— Похоже на то. Но вспомните, ваше величество, ведь и королева Бланка не пользовалась властью до той поры, пока не стала регентшей, — заметил Жуанвиль, произнеся имя Бланки весьма почтительно, так что нельзя было заключить из его слов, что он порицает ее властолюбие — как, впрочем, и то, что он это властолюбие одобряет.
— В самом деле. Полагаете, вся суть в том? Как вы думаете, когда я рожу Людовику сына… что- нибудь переменится?
Жуанвиль пожал плечами.
— На все воля Господня, мадам.
— Стало быть, думаете, что нет, — мягко сказала Маргарита, и он слегка вздрогнул, бросив на нее немного смущенный взгляд. Милый Жуанвиль… Уже совсем успокоившись, Маргарита смотрела на него теперь с такой нежностью, с которой, пожалуй, не рискнула бы глядеть в присутствии королевы-матери. — Может быть, вы и правы. Но мне все кажется, что королева Бланка… что ее величество ненавидит меня. О Господи, я
— Поверьте, мадам, это не поможет! — горячо воскликнул Жуанвиль, и Маргарита воззрилась на него с обидой. Он тут же понял, что сказал невпопад, и затряс головой, став похожим на большого щенка. — Ох, нет, нет. Вы не так поняли меня. Я только хотел сказать, что ее величество не оттого невзлюбила вас, что вы покамест не подарили его величеству наследника. Она вас не любит, потому что вы вообще стали его женой. И родите ему хоть дюжину детей — она к вам не потеплеет.
Милый, добрый Жуанвиль… невинно жестокий порою в своей прямоте. Маргарита в который раз поймала себя на том, что испытывает к нему чувство, похожее на материнское: временами ей, как сейчас, хотелось взять его лицо в ладони, провести пальцами по его гладкому высокому лбу, убирая непослушные пряди, вечно выбивающиеся то из-под шапочки, то из-под берета, то из-под подшлемника. Никогда она не слышала, чтобы ктонибудь так просто и прямо говорил о королеве Бланке — а впрочем, может быть, никто не говорил так об этом с ней, с Маргаритой…
От этой мысли она тут же ощутила укол стыда, до того сильный, что встала, заставляя и Жуанвиля подняться с колен.
— Ну будет. Полноте, — сказала она, растерянно теребя кожаный переплет отброшенного молитвенника. — Я дурная, злая невестка, неблагодарная и склочная, а вы потакаете мне, выслушивая мои малодушные жалобы. Его величеству это бы не понравилось.
— Вот уж верно, — согласился Жуанвиль. — Да только это не потому, что вы злы на королеву Бланку, а потому, что сам он к ней слишком добр.
— Жуанвиль! — с укором сказала Маргарита, чувствуя себя чудовищной лицемеркой, но Жуанвиль лишь упрямо вздернул свой маленький острый подбородок.
— Ох, ваше величество, не одергивайте меня хотя бы сейчас. Уж после тогото, как мы с вами набегались по этой лестнице, черт бы ее побрал! В один солнечный день вы на ней шею свернете, и как-то это понравится его величеству? Ну, в самом деле, прячетесь, ровно воры, в собственном доме — а все оттого, что ее величество королева Бланка не любит, когда вы уединяетесь с ее сыном, своим законным супругом! И что же тут удивляться, что у французской короны досель нет наследника — откуда же ему взяться с такими порядками?!
Оборотной стороной открытости Жуанвиля была его запальчивость: раз начав говорить все, что думает, он не умел вовремя остановиться. К счастью, рот он открывал редко: разве что в присутствии Людовика, которому эти выходки Жуанвиля ужасно нравились; или с Маргаритой наедине, что, впрочем, случалось нечасто.
Потому, быть может, они и сошлись так коротко, что оба могли говорить друг с другом безо всяких обиняков, не чувствуя ни вины, ни стыда.
И всетаки Маргарита сказала:
— Тише, Жан, не бранитесь. И уж тем более не поминайте нечистого под одною крышей с его величеством.
— Простите, — пробормотал юноша, потупив взгляд и заливаясь краской до самой шеи, отчего Маргарите вновь захотелось, чтоб он вправду был щенком и его можно было бы сей же час потрепать за ухом. — Вот только, — проговорил он после недолгого молчания, — думаю, в глубине души его величеству нравится все это не больше, чем вам. Просто он никогда и в мыслях не пойдет наперекор своей матушке…
— И это не так уж дурно, не правда ли?
— Временами — ужасно дурно. Да только попробуйте ему об этом сказать.
Маргарита вздохнула, покачав головой.
— Знаете, Жан, а ведь ни с кем другим я не могла бы вести такой разговор.
Он вскинул голову и улыбнулся ей почти шаловливо.
— Знаю, мадам. Я тоже.
— Моим дамам, — продолжала Маргарита медленно, не ответив на его улыбку, — я до конца доверять не могу. Ни одной из них, даже Филиппе… я порой думаю, что она лишь делает вид, что не предает меня королеве Бланке. А та, в свою очередь, делает вид, будто знает меньше, чем ей ведомо на самом деле… И только в вас я уверена, потому что, — тут она слегка улыбнулась, — я знаю, что вы и Людовику говорите все то же, что мне.
— Не все, что вы! Если б я ему все сказал, да теми же самыми словами, он бы меня в паломничество услал аж в самый Иерусалим.
— Не надо про Иерусалим, — попросила Маргарита, встревожившись при воспоминании о том, сколь часто в разговорах Луи стал поднимать тему возможного крестового похода.
Жуанвиль замолчал. Маргарита протянула ему платок, и он принял его с учтивостью, но без благоговения, за малейшими признаками которого Маргарита зорко следила, дабы вовремя их пресечь. Она подумала вдруг, что, будь Филиппа де Суассон и впрямь наушницей Бланки, та давно не преминула бы обвинить Маргариту в любовной связи с Жуанвилем… Хотя, впрочем, Бланка слишком хорошо знала своего сына, чтобы понимать: в подобный навет Луи никогда не поверит.
— Знаете, — сказала Маргарита, обращаясь скорее к себе, чем к Жуанвилю, — а ведь может статься, она сейчас приходила нарочно для того, чтобы проверить, у себя ли я. А если не у себя — чтоб заставить меня уйти от Людовика… если бы я вдруг была там.
Жуанвиль помолчал мгновенье, будто обдумывая такую вероятность. После чего ответил тихо:
— Да, ваше величество. Такое очень может быть.
— Боже! — Маргарита всплеснула руками и снова почти что упала в кресло. — И как, как мы с
