возмущение — возмущение честной женщины, которую наглый художник изобразил в непотребном и гнусном виде на потеху толпе. Сколь ни похоже изображение на оригинал, оно все равно было лживым в самой своей сути. Не Маргарита лежала на ложе Людовика, своего законного мужа, — но насмешка, пасквиль, клевета на Маргариту. Гнев сдавил ей горло с такой силой, что она задохнулась.
— Кто вы такая? — выговорила она, не замечая, что судорожно стискивает в руке канделябр с погасшей свечой. — Как вы здесь оказались… и как посмели?
— Кто я? Что за вопрос, или ты совсем ослепла за вышиванием? Я — это ты! А оказалась я тут так же, как ты: тайной лестницей поднялась, как только ушла эта чертова ведьма Бланка. Мы ведь не закончили беседу с моим дорогим муженьком, — нежно добавила демоница, наклоняясь вперед и запуская руку в волосы сгорбившегося Людовика. Тот вздрогнул и забормотал громче — хотя теперь это было не столько бормотанием, сколько стоном. Однако он не отстранился, и Маргарита снова задохнулась — на сей раз от сострадания к нему. Зажатый в ее руке канделябр покачнулся.
— Не тронь его! Не смей к нему прикасаться, ты… ты… — выдохнула она, дергаясь всем телом вперед. ЛжеМаргарита вскинула на нее надменный взгляд и презрительно расхохоталась, убрав руку с головы Луи.
— Отчего ж нет? Он мой законный супруг. Хотя не слишкомто рьяно исполняет супружеский долг, ты не находишь? Ну же, моя дорогая, давай, мне ты можешь сказать без обиняков. Ято знаю не хуже тебя! Как он приходит к тебе под покровом ночи, гасит все свечи и тогда раздевается до сорочки — спасибо, хоть изволит спустить штаны, проклятый ханжа! Потом велит тебе лечь на спину и забирается на тебя, стыдливо отводя свой ханжеский взор даже во мраке, чтоб, не приведи Господь, не увидеть очертания твоей груди. А когда он к тебе прикасается, то только затем, чтобы ввести в тебя свой…
— Замолчи! — крикнула Маргарита, бросая канделябр на пол и зажимая уши.
Это не заглушило, однако, нового взрыва смеха ужасной женщины.
— Что за робость, право слово, между мной и тобой — зачем стыдиться самой себя, моя радость? Я знаю все, что знаешь ты, знаю все твои горести и печали, и знаю еще коечто такое, что тебе неведомо. К тебе он приходит сколько? Трижды за месяц? А в остальные двадцать семь дней к нему прихожу я. — Она откинулась на подушку и улыбнулась улыбкой довольной кошки, разводя колени в стороны и небрежно проскальзывая белой рукою себе между ног. Маргарита закрыла глаза, но не могла заставить умолкнуть этот голос, звеневший слащавой трелью. — Я прихожу к нему вот такая,
Она прокричала последнее слово, вопя, как одуревшая кошка, и никогда, ни до, ни после, Маргарита не слышала ничего омерзительней этого крика. Он смог даже пробиться сквозь стену защитной молитвы, которой окружил себя скорчившийся на полу Людовик. Маргарита увидела, как он вздрогнул, судорога прошла по всему его телу, выкручивая сжатые в замок руки, и он прохрипел, по-прежнему не отрывая глаз от земли:
— Изыди, нечистый… прочь… я не дамся… прочь…
«О мой дорогой», — подумала Маргарита, чувствуя, как горячие слезы обжигают глаза. Она ждала нового взрыва наглого смеха, но существо на постели на сей раз не засмеялось — напротив, прервало свои сладострастные стенания и взглянуло на Маргариту почти с отвращением, так, как та сама смотрела на своего двойника.
— Слыхала? — сварливо сказала демоница и гневно тряхнула гривой рыжих волос, отбрасывая их за плечи и еще сильней обнажая качнувшуюся грудь. — Изыди, нечистый — вот и все, чем он отвечает на мою любовь. Законная супруга алчет его объятий, а он гонит ее, словно уличную потаскуху. Он такой же дурак, как и ты. Оба вы — жалкие дураки, и муки ваши оба сполна заслужили!
— Так уйди, как он велит тебе, прочь, — сказала Маргарита. — Уйди и оставь нам наши муки. Мы с ним сами избрали их.
Демоница фыркнула, словно услышав лепет неразумного дитяти.
— Избрали! Выбор! И до чего ж вы кичитесь этим вашим свободным выбором! Тогда как выбора у вас никакого нет — вы с рождения верите в то, что вдолбили в ваши глупые головы ваши не менее глупые попы. Сильного, трепетного, живого в вас нет — в вас и жизнито нет, вы одурманены манией мучить плоть, и свою, и чужую, то бичуя ее, то не давая ей то, чего она так отчаянно хочет. И плоть, ваша собственная плоть мстит вам, не желая рождать потомство, — слышишь меня? Ну нате, ешьте свою добродетель — хоть подавитесь, — а детей ты ему не родишь! Не родишь! Не родишь! — провизжало существо Маргарите в лицо, брызжа слюной, и, глядя на ее перекошенные, злобные черты, искривленный рот, раздутые ноздри, багряные пятна гнева на лбу и щеках, Маргарита изумилась, как сперва могла подумать, будто они похожи. Но в то же время…
В то же время именно теперь, именно в этот миг, когда двойник предстал перед ней не в греховном и обольстительном, а в самом мерзком и гадком своем обличье, Маргарита поняла, что в действительности это существо ей не лгало — ни словом своим, ни самим своим обликом. Это действительно была она, Маргарита Прованская, дочь графа Раймунда, жена короля Людовика, миропомазанная королева Франции. Это была она — та из великого множества Маргарит, что крылись в ней, дожидаясь своего часа, из тех, что никогда, быть может, этого часа не дождутся, ибо никогда она не утратит своего разума, своей чести, своего стыда, и никогда не даст волю ни одному из тех демонов, что пожирают ее всю жизнь, незримо и тайно от нее самой. Сегодня одна из тайн стала явной — только и всего. Сегодня Маргарита видела ту себя, что крылась в ней и которой… даже думать о том было дурно, но — да: которой она, быть может, однажды могла бы стать. И эта часть ее не стала бы сносить тиранию Бланки Кастильской, не стала бы прятать взгляд и закусывать губы, когда крик рвется из горла, не стала бы отпускать от себя своего мужа во мраке и отворачивать от него лицо, когда он склонялся над нею во тьме… И на миг, на краткий и обжигающе страшный миг Маргарите захотелось такою стать, и она пожалела, что лежащее на кровати пред ней существо — не она сама.
Это мгновение осознания отразилось в лице двойника так же, как и в собственном лице Маргариты, — что лишний раз подтвердило верность ее догадки. Ужасная гримаса исчезла, и Маргарита вновь видела собственное лицо, красивое и холодное.
— Ты не так уж глупа, — заметил демон, кривя неестественно красные губы в улыбке. — Может, как знать, не все еще потеряно для тебя. Докажи это, будь умной девочкой, и уходи. Мы с Луи были заняты, когда ты так бесцеремонно сюда ворвалась; оставь нас. Он пока еще держится, — взгляд ее скользнул на Людовика, и улыбка стала почти что ласковой, — он шесть лет держится, мой бедняжка, двадцать семь дней в месяце подвергаясь этому испытанию. Он ослаб. Еще немного, совсем немного. О, верь мне, женское сердце чует такие вещи, — она засмеялась радостным, чистым смехом, от которого Маргарита содрогнулась сильней, чем от всех ее прежних насмешек. — Он скоро сдастся. И тогда — о, тогда ваша жизнь и ночи ваши совсем переменятся… и вы зачнете ребенка. Да, моя милая, — добавила она, вновь взглянув на Маргариту и улыбаясь ей с такой же любовью, с какой она глядела сейчас на ее — на
И она вправду знала — ей казалось, что знала… И это было так просто: повернуться прочь и уйти, так и оставшись незамеченной и неузнанной своим супругом. Уйти и ждать, не принимая решения: просто ждать, пока он придет к ней сам под покровом ночи… или, может, при свете дня, и тогда… Голова у нее пошла кругом при мысли, что будет тогда, — при мысли, что станет, когда он откроет наконец ей свои объятия и примет ее как свою жену не только душой, но и телом, примет сполна, завладеет ею сполна, не таясь, и позволит ей завладеть им… И тогда ни одна Бланка Кастильская в мире не прогонит королеву Франции из собственной супружеской спальни!
Искушение было так яростно, так сильно, что Маргарита качнулась, почти собираясь шагнуть назад. И этого мгновенного колебания было довольно, чтобы хищная, алчная, торжествующая улыбка раздвинула красные губы ее двойника. То была не улыбка — оскал. То была не Маргаритаовца, а Маргаритаволчица, которую никто не посмеет отталкивать с ее пути. И желание стать такой, отпустить на волю такую себя
