сумел вытребовать у сарацин бритву), но и в его облике была та болезненность, слабость и ничтожность, которыми веяло от всей толпы пленных крестоносцев.
Христиане стояли вдоль стен в окружении вооруженных мамелюков. В дальнем конце залы на широком помосте, устланном коврами, восседал султан Тураншах в окружении дюжины своих приближенных. Карл смутно узнал некоторых из них, с кем вчера сидел рядом, но для него, в сущности, все сарацины были на одно лицо. А вот кто несомненно выделялся на помосте, и не только из-за черного, как смола, цвета своих одежд, — это маленькая, неодолимо притягивающая взгляд женская фигура, неподвижно стоявшая рядом с султаном.
Женщина на собрании мужчин — это было нечто настолько немыслимое для Палестины, что даже те из крестоносцев, кто знал об этом лишь по пьяным байкам в тавернах, не могли отвести от черной фигуры любопытных взглядов. Женщина, впрочем, была закутана в покрывала с головы до пят, лицо ее скрывала плотная паранджа. И все же Карлу почудилось, что она красива — удивительное изящество и грация скользили в ее скупых движениях, когда она, наклонив голову к султану, что-то говорила ему. Тураншах не смотрел на нее, но и не одергивал, пристальным взглядом обводя собравшихся. Стражи тем временем продолжали сводить в залу пленников — все больше и больше, так, что уже присутствовавшим приходилось тесниться к стенам, освобождая место.
Когда наконец появился Людовик, в зале яблоку негде было упасть. Лишь небольшое пространство перед помостом оставалось свободным — там стояли мамелюки, выставив перед собой пики, упиравшиеся в живот каждому, кто рискнул бы шагнуть вперед. На это-то свободное пространство и вышел король Франции, сопровождаемый стражей. Карл волею случая оказался совсем близко от того места, где султан велел остановиться Людовику, и видел его спокойное, доброе лицо, в котором совсем не было тревоги. Как будто, показалось Карлу, он заранее смирился со всем, что его ждет здесь сейчас, даже если это будет смерть.
— Молчать! — повысив голос, сказал султан по арабски, и его поняли все, даже христиане. Тревожный гул, гулявший по зале, немедля стих. Тураншах взглянул в глаза Людовику. Потом посмотрел поверх его головы.
— Я собрал здесь всех вас, — заговорил он, тяжело роняя слова в наступившей тиши, — дабы сообщить о преступлении, которое должно было свершиться вчера здесь, в этой самой зале, но не свершилось, ибо Аллах милостив и не допустил, чтобы дом его наместника на земле был покрыт черным позором.
Султан говорил по арабски, и речь его переводил на латынь, громко выкрикивая каждое слово, маленький пожилой человек в сарацинских одеждах, внешне похожий на испанца. Карл его не помнил — возможно, это был один из бывших крестоносцев, попавших в Египет во время предыдущих походов и сменивший веру.
— Вчера, — продолжал султан, — в этой зале при ста свидетелях я предложил владыке франков Людовику, моему пленнику, испить вина — из уважения к нему и к обычаям его страны. Когда владыка франков, а следом и брат его, отказались от угощения, я повелел отдать вино другим христианским пленникам, ибо то был день мира и милосердия. Двое из них согласились принять дар. Сегодня же на рассвете тела их были найдены раздутыми и почерневшими, а вино вытекло из ртов их вместе с кровавой пеной.
Ропот прошелся по зале, едва испанец успел перевести последние слова. Кто-то крикнул: «Предательство! Гнусные твари! Смерть неверным!» Но крики быстро сменились воплями боли, а затем стонами — мамелюки следили за порядком, жестоко карая тех, кто осмелился прервать султана. Тураншах даже не взглянул в том направлении, откуда донеслись эти крики.
— Король Людовик! — обратился он к Луи, который, побледнев, смотрел на него снизу вверх, сжав руки в кулаки. — Мы враги, и я до сих пор не решил твою участь. Но вчера ты был моим гостем. И теперь я спрашиваю тебя перед лицом моих визирей и твоих людей: веришь ли ты, что я стал бы низко и подло травить побежденного, пленного врага, улыбаясь ему и протягивая чашу с отравой собственною рукой? Веришь ты или нет?
Голос султана зазвенел на последних словах и едва не сорвался, когда тот смолк, чуть не задохнувшись. Его лицо было таким же бледным, как и лицо Людовика, взгляд потемнел, под левым глазом яростно дергалось веко. Он был в страшном гневе, но гнев этот не был направлен на христиан. Луи понял это и, подняв голову и не отводя взгляда, ответил:
— Нет, сарацинский король. Я в это не верю.
Христиане опять загомонили, мамелюки вновь жестоко подавили волнение. Карл видел, как кусает губы Альфонс, как побледнел и тревожно глядит то на Людовика, то на султана Гийом Шартрский, как трясется от ярости Жуанвиль. Последний, кажется, тоже был в числе крикунов, потому что Карл увидел, что по лбу его течет кровь, а в грудь ему упирается древко копья стоящего рядом стража. Карл торопливо перевел взгляд на султана. Тот, казалось, испытал невероятное облегчение от ответа Луи: он разом обмяк, его плечи опали, глаз перестал дергаться. Карл услышал, как он шумно выдохнул сквозь зубы.
— Хорошо. Ты утешил меня, король франков, — сказал султан и, шагнув вперед, ступил с помоста на пол.
Мамелюки задвигались, оттесняя собравшихся в зале людей к стенам. Вельможи Тураншаха торопливо спускались с помоста — никому не позволено было стоять выше султана. Жирный высокий сарацин с тройным подбородком помог спуститься женщине в черном. Карл понял, что это евнух — только недомужчины могли касаться чужих жен.
Тураншах подошел к Луи и встал с ним рядом.
— Я оскорблен покушением на твою жизнь в моем доме, на моем пиру, — сказал он, обращаясь к Людовику, но достаточно громко, чтобы переводчик тут же подхватил его слова, обращая их ко всем. — И знай, что я жажду теперь правосудия и возмездия так же, как если бы покусились на меня. Ибо моя честь так же дорога мне, как тебе — твоя жизнь, и злоумышленник, — султан повысил голос, окидывая залу пронзительным взглядом, — не оскорбил бы меня сильнее, даже если бы попытался убить меня самого!
Никто не шелохнулся и не издал ни звука. Было слышно, как жужжат мухи.
— Итак, король франков Людовик, скажи, как думаешь ты, кто здесь может желать твоей смерти?
Луи помолчал немного, обдумывая ответ. Потом сказал, гораздо тише, чем сарацин:
— Прежде чем я отвечу, назови мне, пожалуйста, имена тех двух моих братьев, что погибли вместо меня.
Тураншах недоуменно нахмурился, явно поставленный в тупик этой просьбой. Он оглянулся на переводчика, выгнув бровь, и тот торопливо перевел слова Людовика одному из визирей султана — видимо, тому, кто принес весть о гибели христианских пленников. Тот назвал два имени, безбожно их коверкая, но не настолько, чтобы нельзя было разобрать. Луи низко опустил голову.
— Славные воины, — чуть слышно проговорил он — Карл не расслышал бы, если бы стоял хоть немного дальше. — Добрые братья мои… простите. Простите меня. Да примет вас Господь в царствие Свое. — Он перекрестился, заставив поморщиться стоящих с ним рядом сарацин, и опять посмотрел на Тураншаха. — Я не могу ответить тебе, султан. Но полагаю, что это был некто, не желающий более моего присутствия в Каире и не оставляющий тебе права решить самому, жить или умереть твоему пленнику.
— Но кто? — воскликнул Тураншах тонким, мальчишеским голосом. — Кто мог осмелиться на такое? Кого я не разорвал бы на сто тысяч клочков за такую дерзость, за подобное своеволие? Кто взял право решать за меня?
— На это ты сам должен ответить. Не я. И сердце подсказывает мне, что ответ ты знаешь.
Султан сдвинул брови. Потом медленно повернулся, встав лицом к помосту.
И к женщине, черной тенью стоящей у него за спиной.
— Ты не могла, — проговорил султан. — Мать моя… ты не могла. Ты не посмела бы убить той рукой, которой качала мою колыбель… ты не могла!
— Иная рука не способна убить, но способна направить, сарацин, — отрывисто сказал Карл по французски, и Тураншах хлестко обернулся к нему.
— Переведи! — закричал он, схватив Людовика за плечо. — Переведи, что он сказал!
Людовик перевел его слова на латынь. Тураншах кивнул раз, потом другой, не отрывая от Карла
