— Нет, мы его видали только издали. Да не так уж он и хорош, по правде говоря, это все людская молва.
Людовик бросил на него быстрый взгляд, в котором вместе с признательностью угадывалась насмешка. Жуанвиль вспомнил, как, рассказывая кому-то в гарнизоне о короле в бою при Дамьетте, с восторгом называл его «прекраснейшим из рыцарей»… или как-то так. Людовику, видимо, донесли. Жуанвиль почувствовал, что краснеет. К счастью, тут в разговор вновь вступил хозяин замка.
— Да ну, забот других нет — слушать про короля, — хмыкнул он. — Простите мою супругу, мессиры, она слишком много слушает менестрелей да болтунов. А одних только и разговоров теперь, что про этого короля. Король да король. С месяц назад проходил тут у нас пилигрим один… ну, сперва-то думали, что пилигрим, а потом оказался шпиком сира де Блузье, с которым я цапаюсь уж лет этак восемь за пруд между Шьенским лесом и полем; ну да что уж! Ладно пилигримишка этот языком чесал, тоже сказался, что из святой земли — и все король да король! И сарацин тот король бил, и христиан-то он защищал, и веру-то истинную проповедовал — а толку? Где стоял Иерусалим, там и стоит! Шесть лет псу шелудивому под хвост. А хотя как по мне, — добавил сир де Куси, видя, что гости слушают его очень внимательно, — так бы и сидел там, в Палестине этой своей, хоть до Судного дня — славно бы было. Что есть король, что нет короля — а как по мне, так лучше, когда нет!
Подобные речи могут показаться на удивление вольными, особенно если учесть, что велись они в присутствии чужих людей, воевавших вместе с королем. Однако не стоит забывать, что сир де Куси был в своем родовом замке, в окружении своей свиты и челяди, при поддержке своего гарнизона. Речи эти он вел, вероятно, из вечера в вечер, если только ужинал дома, а не грабил соседей и не вешал на суках фландрских юношей. Все его домашние успели от этих речей порядком устать, и оратор, безвинно погибший в сире де Куси, был рад и горд возможности изложить свои умозаключения, так сказать, свежим ушам, не особо заботясь о том, что о таких речах подумают обладатели оных ушей. Ежели гостям вдруг не понравится, ежели проявят не к месту излишнюю преданность безалаберному королю, забывшему свою родину на долгие годы, что, по мнению таких, как сир де Куси, родине пошло только во благо, — что ж, если так, то во рву еще много места, а в лесу — много свободных сучьев. Он был хозяин, в своем праве и своей силе, а эти двое бродяг были только двое бродяг.
Людовик выслушал сира де Куси очень внимательно, а потом спросил:
— А отчего вы, благородный мессир, не ступили в святую землю вместе с королем?
Вопрос был задан столь спокойно и даже смиренно (Людовик всегда задавал так вопросы, за которыми следовала страшная буря), что сир де Куси благосклонно улыбнулся и снизошел до ответа:
— А оттого, что мне, мессир мой, и дома хорошо. Чего я там не видал, в этой святой земле? Песка да сарацин? Так и без них обойдусь! Кто у нас крест-то берет обычно — безземельные рыцари и младшие сыновья, на которых наследства не остается. Думают там награбить того, на что дома охотников слишком много. Кое-кому, может, и удается, да мне-то оно на что? Я и дома тут — сир де Куси! У меня, вон, замок, угодья, лес и поля, шесть деревень мне платят оброк, а еще пруд этот у Блузье отобью — не хуже барона стану. Да и домосед я, скажу по совести, добрые мои мессиры. Люблю я нашу французскую землю, как никакой другой не возлюблю никогда. И ее одну, родную, жирную, мне грабить стократ милей, чем какую-то засранную Палестину!
Завершив свой монолог этим нетривиальным признанием в любви, сир де Куси захохотал раскатистым, заливистым и добродушным смехом, который охотно подхватили и его рыцари.
Людовик слушал все это, не шевелясь и не прерывая, ни словом, ни вздохом, ни даже движением глаз или бровей не выдав своих чувств. И лишь Жуанвиль, проживший бок о бок с ним многие годы, мог по мельчайшим, почти незаметным глазу признакам уловить глубокое изумление, негодование и растерянность, которые король испытывал в эту минуту. «Господи», — подумал потрясенный Жуанвиль с жалостью. А ведь Людовик и в самом деле до этого дня не знал, зачем идут в поход девять десятых крестоносцев. И правда, откуда ему это было знать? Он не имел привычки вот так, неузнанным, бродить среди простых людей. Он часто ходил в казармы и беседовал с простыми солдатами, спрашивая, что им нужно, и помогая по мере сил, — но стоило ему появиться, как все замолкали, брань, сальные шутки и хохот утихали, и уж точно никто никогда не стал бы вести столь грубых и столь откровенных в своем цинизме разговоров в присутствии короля. Не потому, что боялся кары, — Людовик не стал бы карать за правду, какой бы неприглядной она ни была. Но они все жалели его, жалели своего доброго, пылкого, праведного короля, искренне верившего, что всякий, кто взял крест следом за ним, сделал это лишь потому, что и его сердце, подобно сердцу Людовика, неудержимо тянуло за море, что и ему град Господень Иерусалим являлся в видениях и снах. Людовик, пройдя через войну, через плен, крах и крушение всех надежд, верил до этого дня, что подвел людей, которые шли с ним лишь потому, что, как и он, всем сердцем любили Бога.
Теперь, в ужасе осознал Жуанвиль, глядя на застывшее лицо своего короля, ноша его станет еще более тяжела. Ему и так было трудно нести свое поражение, а теперь станет еще труднее, когда он поймет, как мало из его соратников на самом деле разделяли его мечту и разделяют теперь его скорбь.
Жуанвиль попытался помочь ему, насколько мог.
— Не все рассуждают так, как вы, мессир, — заметил он как можно более небрежным тоном, не желая, чтобы его слова приняли за попытку завязать ссору. — Некоторые рыцари, и их немало, шли в Иерусалим не за наживой, а за Гробом Господним.
— Пусть так, — легко согласился сир де Куси, насмешливо глянув на него. — Да только они со своей благородной целью в своем походе обрели меньше, чем нажил я, оставаясь дома. Так-то, мессиры! Да я не со зла, — добавил он, разглядев наконец тучу на лбу Людовика. — Вы, я так вижу, люди набожные. Вы не подумайте, я Господа чту, у меня и капеллан свой есть, да только он спит нынче, вина вчера перебрал и что-то поплохело ему. Мы службы правим. А что не бьем челом об доски по десять раз на дню, как наш король, — так не всем же такими быть!
— Почему? — спросил Людовик. Де Куси с удивлением посмотрел на него, и он повторил: — Почему не всем?
— Ну довольно! — вдруг, словно почуяв своим женским чутьем опасность, вмешалась прелестная мадам де Куси. — Ах, мужчины, все бы им об одном толковать — им бы все только война и Бог, а хуже того — война и Бог, слитые воедино! Я вас спросила, хорош ли собой наш король, а вы вон до чего договорились. Какая тоска! Мессиры, ну расскажите же что-нибудь презабавное, вы же столько перевидали там у сарацин. Правду говорят, что женщины их прячут лица за шерстяными платками, даже в самую жуткую жару? И что мужчины берут себе по пятнадцать жен, и всех с собою на ночь кладут в одну постель? Ну же, мессиры: долг хозяина — угощать вином и мясом, долг гостей — отплатить занятным рассказом.
— Единственное, что я могу вам рассказать
Мадам де Куси выпучила на него глаза, в миг перестав казаться Жуанвилю хорошенькой. Лицо ее исказилось гневом — всего на мгновение, но этого хватило, чтобы ее безвозвратно обезобразить. Жуанвиль бросил встревоженный взгляд на хозяина замка, но тот лишь хлопнул своими мясистыми ладонями по широко расставленным коленям и расхохотался.
— Так-то, дорогая супружница, получила? Вы не гневайтесь, мессир, не смотрите, что она из меня веревки вьет. Я, и верно, многое ей спускаю. Люблю чертовку! И не променял бы, вот вам крест, на пятнадцать сарацинских жен, закутанных в шерстяные покрывала.
— Добрый христианин даже самую дурную жену, данную ему Господом, не променяет и на тысячу чужих женщин, — отрывисто сказал Людовик, и де Куси захохотал еще громче, качая головой и утирая катящиеся слезы. Похоже, беседа с гостем доставляла ему истинное наслаждение.
— Да вы, я погляжу, даром что с юга, а окситанской заразе не поддались. Славно это, мессиры, скажу я вам! Очень славно!
— Ангерран, — вконец разгневанная (и, как все больше убеждался Жуанвиль, гнев совершенно ее не красил), мадам де Куси пнула мужа ножкой под столом. — Сколько раз говорить, чтоб не называл великое искусство трубадуров «окситанской заразой». По крайней мере при мне!
— Право слово, как хорошо, что ты мне напомнила. Эй, Арно! А ну выйди-ка и спой нам пару-тройку
