твоих виршей. А то как раз подадут жаркое.
Действительно, пришла пора смены блюд. Слуги унесли опустевшие миски (к которым Людовик не притронулся, и Жуанвиль, немного стыдясь перед ним своего голода, тоже), и заменили их новыми, полными мелко порубленного мяса, пряно пахнувшего луком, перцем и шафраном.
— Легкая прикуска перед олениной, господа. Не брезгуйте, — попросил сир де Куси, выуживая рукой из миски кусок пожирнее. — Славная крольчатина из моих собственных лесов. А про кроликов сира де Куси слава катится до самого Суассона, уж можете верить.
— Верим, — коротко сказал Людовик, по-прежнему не делая движения к столу. — Про ваших кроликов, сир де Куси, мы и вправду наслышаны.
Пока сменялись блюда, из-за дальнего края стола выбрался замковый менестрель. Был он высокий и тощий, как жердь, и ступал, выбрасывая ноги вперед, словно настоящая цапля. Костюм его был одновременно щеголеват и вульгарен: длинные фальшивые рукава блио спускались почти до колен, а когда певец ерзал на ларе, который по такому случаю притащили и поставили в центре зала, рукава эти волочились по не слишком чистому полу. Засаленную бархатную шапочку с обвислым пером менестрель кокетливо сдвинул набок. После чего забросил ногу на колено, упер в нее лютню — и запел, вытягивая шею и кидая томные взгляды на мадам Ангелину.
Слепую страсть, что в сердце входит,
Не вырвет коготь, не отхватит бритва
Льстеца, который ложью губит душу;
Такого вздуть бы суковатой веткой,
Но, прячась даже от родного брата,
Я счастлив, в сад сбежав или под крышу.
Спешу я мыслью к ней под крышу.
Куда, мне на беду, никто не входит,
Где в каждом я найду врага — не брата;
Я трепещу, словно у горла бритва,
Дрожу, как школьник, ждущий порки веткой,
Так я боюсь, что отравлю ей душу.
Пускай она лишь плоть — не душу
Отдаст, меня пустив к себе под крышу!
— Что это такое? — в изумлении спросил Людовик, отвернувшись от певца и переведя взгляд с сира де Куси на его жену.
Мадам де Куси свела брови. Сир де Куси снова хлопнул по колену.
— Ну! А я говорил!
— Это великая песнь любви знаменитейшего трубадура Арнаута Даниэля, — надменно изрекла мадам де Куси. Похоже, кредит ее благосклонности к заезжим рыцарям исчерпался до конца. — Наш верный Арно — его прямой потомок и духовный наследник…
— Ага. А заодно потомок и наследник святого Павла, — вставил сир де Куси, но супруга не удостоила его колкость вниманием.
— …посему развеивает нашу скуку виртуозным исполнением этих величественных секстин. Не правда ли, — горящие очи мадам де Куси обратились на Жуанвиля, в котором она женским чутьем распознала менее черствое, чем у его неотесанного спутника, сердце, — не правда ли, это восхитительно?
— Что восхитительно? Я ни слова понять не могу, кроме того, что там было что-то непристойное, про «плоть отдать, не душу», — в недоумении сказал Людовик.
Менестрель между делом продолжал петь, нимало не смущаясь тем, что его не слушают: свита де Куси отдавала крольчатине явное предпочтение перед поэзией и оказывала ей заметно больше почестей и внимания. Сам де Куси смотрел на Людовика уже просто в каком-то восторге.
— И я о том же говорю! — завопил он. — Я тебе говорю, Ангелина, какой-то смысл в этой белиберде только ты одна да твой менестрелишка находите. А хотя он, право слово, больше бы нашел, сумей он забраться тебе под юбку, как с самой осени мечтает. Да только хрен!
— Ах! Бесстыжий! И при гостях! — вскрикнула мадам де Куси и в гневе запустила в супруга кроличьим бедрышком.
Сир де Куси хохотал, мадам де Куси возмущенно бранилась, свита де Куси хрустела костями, менестрель верещал, тренькая по струнам и пытаясь перекричать гам, поднятый развеселившимися господами, а в лесу, меньше чем в лье от этой залы, висели на суку три разлагающихся трупа. Жуанвиль не знал, как долго ему и королю придется оставаться здесь и что задумал Людовик; он мог только ждать. И он ждал.
Прошло не более пяти минут. Потом Людовик сказал, по-прежнему сидя за столом, не двигаясь с места и не повышая голос.
— Довольно. Я король Людовик, и я пришел вас судить, сир де Куси.
В первый миг, как и следовало ожидать, слова его не оказали никакого действия. Большинство собравшихся их вообще не услышали, кто-то засмеялся, кто-то отпустил шутку, и никто не принял заявление всерьез.
— Эге, да он же вроде и не пил! — воскликнул один из рыцарей, а другой добавил:
— Да сразу видно было, что головой двинутый. Видать, в Палестине напекло!
Людовик встал на ноги и повторил, на этот раз громче:
— Я король Франции Людовик Девятый. Я пришел судить сира де Куси.
Едва Людовик встал со скамьи, Жуанвиль поспешно поднялся за ним следом.
Шум, гомон и смех понемногу стихли. Менестрель поиграл еще чуть-чуть, потом понял, что что-то стряслось, взял фальшивую ноту и смолк. Наступила тишина.
— Король Людовик, — фыркнула в этой тишине мадам де Куси, бросив презрительный взгляд на худощавого, высохшего, бедно одетого человека, который стоял напротив нее, пока сама она сидела на своем сундуке. — Да я скорей поверю, что наш Арно и впрямь потомок Арнаута Даниэля, чем в то, что вот этот — потомок Карла Великого!
Людовик молчал. Он дважды повторил свои слова, и теперь, когда их наверняка уже все услышали, не мог унизиться до уверений и доказательств. Он просто стоял и молча смотрел сверху вниз на сира де Куси.
Сир де Куси не засмеялся, в отличие от своей свиты, и не снасмешничал, в отличие от своей жены.
