– Не знаю, смогу ли. Понимаю, тут нет вашей вины, но… я не привыкла к такому отношению.
– К нему невозможно привыкнуть.
– По крайней мере, вы это понимаете. Значит, вы небезнадёжны.
И тогда – как вчера в таверне «У сивого мерина» – Лукаса ожгло слепым, диким, неистовым желанием и вправду верить. И доверять. Позволить любить себя – и в кои-то веки не думать, что стоит за этой любовью. Наваждение длилось всего минуту, но оно было таким сильным, как никогда прежде. Никогда – с тех пор, как Лукас разучился думать о подобных чувствах без подозрения.
– Что-то вас гнетёт, – сказала Селест. – Сильнее, чем вы сами замечаете. Оно вас… пожирает. Вы таете, как свеча. И мне… мне страшно за вас.
– За меня? – переспросил Лукас и засмеялся, но смех вышел сухим и неживым.
– За вас и за себя, за всех, кто с вами столкнётся. Вы разрушительно влияете на людей. Вы заметили, что я натворила с тех пор, как вы здесь появились?
– Самолично командовали прислугой? О да, это поистине было чудовищно.
Она промолчала. Только её руки, сильные, крепкие – кто бы мог подумать об этом, видя её тоненькие запястья? – по-прежнему решительно мяли его плечи, спину, шею так, что у него уже всё разболелось. В этих прикосновениях не было нежности – она просто пыталась снять онемение, и это у неё получалось… это, и не только это, подумал Лукас и сдался.
– Один мой… друг сейчас далеко отсюда, – проговорил он, не открывая глаз. Он сидел лицом к огню, и по внутренней поверхности его век плавали красные пятна. – Я отправил присмотреть за ним своего человека, не самого лучшего, но самого надёжного. Почему-то лучшие никогда не бывают надёжными, и наоборот.
– И теперь вам кажется, что оба они в опасности, – сказала Селест.
Это уже выходило за всякие рамки.
– Откуда вы знаете?
– Вы говорите во сне.
Он застыл, и она со всей силы шлёпнула ладонью по его шее.
– Да расслабьтесь же вы! Единый! Как с вами тяжело! Я не удивляюсь, что вы до сих пор не женаты.
– Я не говорю во сне, – деревянно сказал Лукас. – Вы лжёте.
– А у вас мания преследования. И место вам в доме умалишённых, – резко сказала Селест и отошла от него.
Лукас смотрел на неё и слушал её – шаг, движение кисти, ресниц, шорох пряди, падающей на шею, – не чувствуя, как сжимает обеими руками подлокотники кресла. Какой же она была… обычной, совсем обычной, заурядной, непоследовательной, недальновидной, как все женщины. И всё-таки она поймала его. Легко и играючи, и теперь он бился в силках, лишь затягивая их всё туже.
– Вы правы, – проговорил он наконец. – Вы совершенно правы. Мне место именно там.
Селест рассеяно водила пальцами по стенке кубка, но не пила. Она выглядела расстроенной.
– Что я говорил во сне? – спросил Лукас.
Она неохотно пожала плечами.
– Ничего вразумительного. Но я видела, что вам тревожно. Что вы боитесь за кого-то. А утром вы себя вели так, будто не помните этих снов.
Он и правда не помнил. Знал только, что в последние ночи ему всё время снится Ив. И ещё знал, что это были дурные сны – может быть, он забывал их потому, что хотел забыть. А он всегда забывал то, что хотел.
– Мне снился один человек, – проговорил он. – Но я не могу понять, как он связан с… с теми двумя. Какое он вообще имеет к ним отношение. И это…
– Вы всё время боитесь того, чего не понимаете, – сказала Селест. – Это неправильно. Иначе нам всем пришлось бы жить в постоянном страхе.
Видимо, взгляд Лукаса показался ей странным, потому что она тут же потупилась.
– Простите. Не моё дело поучать вас. Я всего лишь глупая женщина…
– Что вы скажете, месстрес Селест, если я убью вашего мужа и женюсь на вас?
Она посмотрела на него с сожалением, и не подумав улыбнуться.
– Вы не можете его убить. Он занимает видное положение в Совете баронов и крайне необходим стране. По крайне мере так говорит Дерек.
– Какая жалость, – сказал Лукас. – Тогда я просто буду вашим любовником. Пусть даже и не лучшего сорта. Если вы позволите.
– Я позволю, если вы хотите.
Кожа на её лице оказалась холодной – и это было странно после жара её умелых и заботливых рук.
– Но целуетесь вы очень хорошо, – пробормотала она, когда Лукас на мгновение оторвался от её губ.
– В моём возрасте только это и остаётся, – посетовал он.
