восполнило недостаток роста. Несколько минут висело тяжёлое неприятное молчание, потом женщина резко опустила голову и принялась судорожно рыться в складках плаща. Наконец извлекла из него тускло блеснувший медальон и… да нет, не швырнула – ни за что на свете она не смогла бы это швырнуть – положила его на стол и тут же отступила на шаг, словно боясь передумать.
– А поскольку я не могу ни вернуть вам долг, ни отблагодарить за… благодеяние, – пелену презрения прожгла капля яда, – я возвращаю вам то, за что мне нечем расплатиться. Прощайте.
Она двинулась к двери, но Лукас шагнул ей наперерез. Взял со стола медальон, раскрыл его, несколько мгновений смотрел на смеющиеся детские лица, потом, выбросив руку вперёд, развернул их так, чтобы женщина могла видеть.
– Это ваши дочери? Да?
Её губы дрогнули, и взгляд – тоже, но только на миг.
– Да, – надменно сказала она.
– Они мертвы?
Она промолчала.
– Отвечайте, месстрес, ваши дочери, изображённые здесь, мертвы?
Она по-прежнему молчала, но её губы теперь непрерывно дрожали, и она отвела глаза, не в силах выдерживать его прямой безжалостный взгляд.
– Это ваши дочери, месстрес, они мертвы, и эта вещь – единственная память, которая у вас о них осталась. Вы продали её, чтобы спасти от голода вашего оставшегося ребёнка, хотя ваше сердце обливалось кровью, ведь вы знали, что пройдёт несколько лет, и эти лица сотрутся из вашей памяти, и нечем будет её освежить. Судьба дала вам шанс вернуть эту ценность, сохранить эту память, и что вы делаете? Вы швыряете этот подарок судьбе в лицо из-за пустого тщеславия. Вы тщеславны, да, – повторил он, когда она вскинула голову, гневно сверкнув тёмными глазами, – раз думаете, что если некий человек, мужчина, делает для вас что-то, ему непременно нужно ваше тело. Меня не интересует ни ваше тело, месстрес, ни вы сами. Я привык брать то, что хочу, и если бы я захотел вас, я бы вас взял, и не смотрите так на меня. Повторяю, мне не нужны ни ваша благодарность, ни ваши дешёвые жесты. Вчера мне показалось, будто я знаю, что вы чувствуете… но я ошибся. По крайней мере, ваша гордыня мне непонятна и омерзительна. Так что извольте убираться, пока я не передумал и не забрал то, что вы мне так настойчиво предлагаете.
Он силой втиснул в её ослабевшие пальцы медальон и рывком распахнул дверь.
– В-вы… – запинаясь, пробормотала женщина; гнев сменился растерянностью, Лукас видел, что она поражена. Ещё бы, она ведь рассчитывала вовсе не на такой приём. Она попыталась овладеть собой и, стараясь говорить твёрдо, произнесла: – Вы заблуждаетесь, мессер, я просто не хотела, чтобы между нами остались неясности и…
– Разумеется, не хотели. Потому-то вы и пришли сами, а не прислали служанку. Вам хотелось увериться в том, что я вас таким образом домогаюсь, плюнуть мне в глаза и остаться с мыслью, что вы жертва обстоятельств и бесчестных людей. А лучше – лично услышать от меня заверения в моём бескорыстии и с чистой душой оставить эту вещь себе. Не выйдет, сударыня. Оплакивайте своё горе, но не сваливайте вину за него на других.
– Я хочу знать, – сказала она, глядя на него широко раскрытыми глазами. – Хочу знать, почему вы это сделали.
Лукас неприязненно посмотрел на неё.
– Много лет назад, сударыня, я совершил такую же глупость, что и вы вчера. Я продал за гроши память о… о той, которую не имел права забывать. И теперь я не помню её лица. Довольны? А теперь вон.
Она вышла, и он с силой захлопнул за ней дверь. Шаги раздались не сразу – она стояла в коридоре у двери, не двигаясь, и он тоже не двигался – они оба слушали тишину чужой неподвижности и чужого напряжения. Потом Лукас услышал, как она уходит – вовсе не тем чеканным шагом, которым мерила лавку ростовщика. Он знал, какое у неё сейчас лицо – знал и сухо улыбался, глядя, как лениво клубится пыль над столом. Пыль так и не стёрли, и она была вся в разводах – от бумаги, от книг. На краю остался смазанный овальный след от медальона.
Когда шаги стихли, Лукас подошёл к окну. Женщина шла к воротам медленно, будто ждала, что он окликнет её. У самого выхода она обернулась, и он задёрнул штору.
Ночью она прислала ему письмо. Сбивчивое, нелепое: среди всё столь же неприкрытой надменности сквозили нотки недоумения. Она писала всё то, что, должно быть, твердила в мыслях по дороге домой, то, что, как ей казалось, надо было сказать: что он не смеет судить её, ничего о ней не зная, что у неё есть причины относиться к людям так, как она к ним относится, что он вёл себя возмутительно и она оскорблена, что её муж вызовет его на дуэль… Письмо занимало две страницы и заканчивалось совсем уж истерически: его называли бездушным мерзавцем и проклинали тот час, когда он явился в Турон смущать душевный покой благородных месстрес.
Пока Лукас читал, Илье топтался рядом. Ухмылялся он как-то нехорошо.
– Кто принёс письмо? – спросил Лукас.
– Да так… девица одна…
– Что, ждёт ответа?
– Ждёт.
Лукас скомкал письмо и небрежно бросил его за плечо. Глаза оруженосца округлились.
– Так что передать девице? – выдавил он.
– Передай девице, что ответа не будет, – сказал Лукас. – И пальцем её не тронь. У тебя деньги уже закончились? Я тебе ещё дам, купи себе женщину. Но служанку этой лицемерной бабёнки забудь. А то её хозяйка нас обоих со свету сживёт. Да, кстати, и если эта девица начнёт тебя обо мне расспрашивать – молчи.
Илье хмыкнул, но пошёл выполнять приказ. Он никогда не обсуждал поручений, и это в нём Лукасу
