Птицелов

пустую болтовню сейчас означало немедленно показать слабину, а он не собирался быть слабым. Его вызвали сюда отдать долги, и он пришёл их отдать.

Он не стал спорить и молча закрыл дверь. А когда снова повернулся, понял, что ему не на что сесть.

Лукас улыбался ему – мягко и приветливо, и как будто понимающе: мол, мы-то с тобой знаем, что к чему, верно? Он поймал растерянность во взгляде Марвина и поднёс к губам кубок, будто желая спрятать улыбку – хотя было очевидно, что прятать её он не намерен.

«Проклятье, чего ты хочешь… чего же ты хочешь от меня?» – бессильно подумал Марвин.

– Я не буду говорить при ней, – хмуро сказал он, не заботясь о том, насколько оскорбительно это прозвучало для Гвеннет. Он видел её боковым зрением: она неотрывно смотрела на него, но в её взгляде не было ничего такого, к чему он не успел привыкнуть и от чего он не успел устать.

– А кто сказал, что я собираюсь тебя слушать?

Это неожиданное «ты» ударило его сильнее, чем резкость самих слов. Прежде Лукас всего один раз говорил ему «ты»… На турнирном поле, когда сказал, что надо учиться проигрывать, и глаза у него тогда были в точности такие же, как сейчас.

Марвин только теперь понял, что ни тогда, ни теперь эти глаза не смеялись. Губы – да, а глаза нет.

– Я не стану…

– Молчи. И слушай меня. – Лукас снял с пояса стилет и положил его себе на колени. – Если будешь дёргаться, я убью её. Правда, быстро и безболезненно, но всё равно.

– Как вы…

– Я, кажется, велел тебе молчать, – мягко сказал Лукас. – Батюшка не говорил тебе, что перебивать старших нехорошо? А? Каких ещё полезных и мудрых вещей он тебе не говорил? Подозреваю, что многих.

Марвин не сводил с него глаз. Он стоял к Гвеннет ближе, чем Лукас, но не сомневался, что тот умеет метать ножи. И сделает это не задумываясь – может, даже с удовольствием.

– Ты готов меня слушать? Какое счастье. Так вот, сэйр Щенок из Балендора, у нас остались кое-какие дела. И судя по тому, что ты не рвёшься их улаживать, ты о них запамятовал. Что ж, я тебе напомню.

– Не смейте… – начал Марвин, и Лукас неторопливо обвил пальцами рукоятку стилета.

– Ещё одно слово, и ты будешь долго объяснять мессеру Стойнби и королеве Ольвен, как и почему умерла твоя невеста.

О чём она думает? Кого она сейчас ненавидит?

Да. Кого она сейчас ненавидит больше? Марвин не был уверен, что Лукаса.

– Так вот. Сперва ты, напомню, едва не убил меня ударом в спину после того, как я вышиб тебя из седла на турнире. В ответ я спас твою жизнь на Плешивом поле – между нами говоря, существенно за неё переплатив. Пять сотен, если помнишь. Поэтому столько же я требовал от тебя в качестве выкупа. Я полагал, это справедливо. Пусть благородная месстрес будет нашим судьёй. Это справедливо? – он развернулся к Гвеннет, хотя и так не выпускал её из поля зрения – но теперь на неё обратился его взгляд, твёрдый и острый, и Марвин поразился, когда она выдержала его – и кивнула.

– Вслух, если вас не затруднит.

– Это справедливо, – сказала Гвеннет; голос у неё был охрипший.

– Благодарю вас, – Лукас снова посмотрел на Марвина. – Далее, напоминаю, я позволил тебе свободно перемещаться по лагерю, если ты дашь слово не сбегать. Ты дал слово. Он дал слово, месстрес, – опять обратился он к Гвеннет. – Разумеется, с моей стороны было опрометчиво полагаться на него, ведь этот человек ударил меня в спину, но я предпочитаю думать о других хорошо. И, вообразите, месстрес! В тот же день он сбежал, убив нашего лучшего кузнеца. Это была его вторая ошибка. – Снова на Марвина – и тот наконец понял, что Лукас намеренно обращается к ним поочерёдно, давая другому время осмыслить сказанное. – А потом ты загнал меня в угол. Там, на Запястье. И выпустил. Ты поймал в капкан волка и выпустил его, потому что не знаешь, как снимать шкуру. Это твоя третья и самая главная ошибка, малыш.

Марвин не сразу понял, о чём он говорит, – а потом вспомнил: лес, цепочка следов на снегу, крики, отдающиеся в вышину голых ветвей… Та же улыбка – может, только чуть более напряжённая – в кругу обнажённых мечей. Его собственный голос: «Оставьте этого человека».

И потом: «Три тысячи».

«А вы безжалостный человек! Всерьёз хотите, чтоб я умер от старости? Да, жестокая месть…»

«Единый, он же издевался надо мной… как же он надо мной издевался», – подумал Марвин. Всё время, с самого первого мгновенья. Но особенно – когда стоял один против десятерых, уже наполовину покойник – и всё равно побеждал, потому что именно в тот миг Марвин понял, что не может с ним тягаться. Он мог убить Лукаса из Джейдри, мог разрубить его в куски на месте, мог приволочь в лагерь и запытать до смерти, но никогда не смог бы заставить его пережить тот ужас и стыд, который пережил сам. Не потому, что у Лукаса не было гордости. А потому, что Марвин из Фостейна, Щенок из Балендора, не умел унижать других намеренно. Убивать – да, умел и любил. Но при мысли о большем у него отнимались ноги и темнело в глазах – как тогда в лесу на Запястье и как теперь, когда Лукас из Джейдри говорил, а он слушал, понимая, что беззащитен перед ним.

Он только одного не понимал теперь, никак не мог понять: почему? Зачем? Зачем Лукас из Джейдри это делает?

Что ему с того?

– Что вы хотите? – хрипло спросил он. Этот вопрос можно было понять по-разному, но Лукас понял его верно.