сгибаясь под печальным грузом; минутой позже, отмахиваясь от комаров нержавеющей стальной плитой, по косе мчались двое бесноватых. Двухсотметровка была преодолена за время, рекордное для парного бега с памятником; на лиманском берегу мы бросили символ вечного покоя на песок и стали с наслаждением чесаться освободившимися руками. Был момент бесцельных прыжков; был момент, когда мы догадались нырнуть, и комаров стало меньше; а потом нас опять охватила тишина невозмутимой Тендры.
— Есть тут кто-нибудь? — громко спросил я.
— Люди! Профессор! — закричал Даня.
Молчание. Наши голоса глухо и неразборчиво повторил корпус старого судна. Я разглядел его название — «Мгла»; букву «л» почти целиком съела ржавчина. В мелкой воде, в уютной тени под бортом суетились непуганые креветки. Корма плотно сидела на песке.
— «Сидячий Голландец», — определил Даня… Взобрались на покатую палубу. Здесь кто-то жил — висело белье, валялись немытые кастрюли, — но иллюминаторы были затянуты паутиной, остатки гречневой каши в котелке покрывал слой плесени… Дверь завизжала на ржавых петлях.
— Алло! — не выдержав, непочтительно заорал Даня в душную полутьму рубки. Тишина. Мы боязливо зашли и сразу увидели на столе записку: «Буду пятнадцатого. Шевалев».
— Ну, оставим памятник здесь, напишем, ше к чему, — предложил Даня. Иного выхода не было; но я наглядно представил, как пожилой профессор вечером, под не умолкающие вопли чаек, возвращается на «Мглу», заходит в каюту…
— Хочешь его подготовить? — с полуслова понял мастер по парусам. — Очень просто: можем на подходе таблички натыкать. Подходит к трапу профессор — ше такое? — «Осторожно, памятник!». Поднялся на палубу: «Не волнуйтесь, сейчас будет памятник!» И тогда заходит он в рубку уже подготовленный. А тут — памятник…
— Тебе смешно? — Я холодно поглядел на хитрющую физиономию Дани, распухшую от комариных укусов, и невольно расхохотался. Я был не лучше Даньки; нас обоих могли извинить лишь все те же контрасты путешествия и фраза, уже произнесенная Данилычем: «Володя бы понял». И я от души надеялся: он понял бы.
Как будто и не было остановки, десанта, комаров… Стоило поднять якорь, завести мотор — и «Мгла» быстро исчезла из виду, сгинула. Все так же пусто на берегу. Ни судна, ни паруса в море. Грохочет прибой, грохочет мотор, и течет, течет, течет мимо борта, исчезая по обе стороны горизонта, желто-зеленая кайма бесконечной Тендры.
Оба матроса, поклонники хатха-йоги, уселись в позе «лотос» у основания бушприта. Мудрую неподвижность двух спин нарушал только покусанный Даня: интенсивно почесывался. Затылок Саши был утомительно бесстрастен. Данилыч, для которого восточная способность сидеть без всякого дела, по-моему, просто недоступна, не выдержал:
— Уйдите оттуда! Я имею в виду… нос загрузили, вот оно! Даня! Ты же взрослый парень!
— Ой, батя, ну ше ты начинаешь?! — вспыхнул взрослый парень. Саша, надо сказать, повиновался молча, сразу; и Даня, пошумев, вскоре последовал его примеру.
В паре Даня — Саша лидер, безусловно, Саша — несмотря на то, что мастер по парусам общительней, живей, да и соображает быстрее. Оба студенты, учатся вместе. Легко могу себе представить, как Даня, на лету схватив какую-нибудь учебную премудрость, после занятий растолковывает ее Саше. Наоборот представить не получается. А главный у них все-таки Саша. Преимущества характера, «глубина», «цельность»? Последнее — пожалуй. Следит Саша за собой чрезвычайно.
Опрятен до полной накрахмаленности. Самолюбив. Когда в состав десанта на «Мглу» вместе с Даней, опытным в обращении с «Яшкой», капитан включил меня — уж не знаю, почему, — Саша, я заметил, покраснел и отвернулся. Но промолчал, как и сейчас, после замечания Данилыча, — то ли чтоб не нарываться, то ли из уважения к субординации, которая у людей такого склада естественно вытекает из уважения к себе самому. Будучи оторван от йоги, он спустился на камбуз, достал миску с морковью, устроился на баке и методично захрустел.
— Любишь морковку?
— При чем тут «любишь»? Полезно. Семь процентов минеральных веществ… — Матрос Нестеренко помолчал.
— Вот ты, кажется, физик? — Видимо, Саша считал, что этот факт моей биографии требует ежедневного подтверждения. — Объясни: почему маятник Фуко колеблется в одной плоскости?..
Я объяснил. Маятник маятником, но по совокупности все это даже загадочно. Если Саша таков, каким он кажется, и только, то кой черт понес его на яхту? Что он здесь надеется найти?.. Не все до конца понятно и в отношении к нему Дани: мастер по парусам вроде и подчиняется авторитету (какому?), и подсмеивается над «цельностью», но далеко не заходит, обязательно остановится… Их как будто связывает общая тайна или происшествие, в котором Даня чувствует себя виноватым. Что-то промелькнуло, например, во время «звонка матери»… Может, я и фантазирую, но ведь должен существовать у Сашиной однозначности какой- то человечный вывих!
Ладно. Поплывем — увидим.
Пока что куда больше, чем знакомство с попутчиками, и меня, и особенно Сергея занимало знакомство с хитрой наукой моря. Проложить курс — истинный и компасный, искоренить в себе пристрастие к метрической системе (одна миля равна 1,854 километра, один узел — скорость, равная миле в час); циркулем измерить расстояние на карте, разделить на скорость яхты (около пяти узлов); определить ориентировочное время перехода, записать данные в специальные графы судового журнала… Для профана, проделывающего все это впервые, нипочем тот факт, что движение в дневное время вдоль прямой Тендры вообще не требует навигации. Особенно подогревала наш пыл карта.
Современному человеку, если, конечно, он не член Генштаба и не шулер, при слове «карта» представляется страница из школьного атласа. Такая карта высокомерно презирает мелочи, домашние подробности, быт географии. Вот Черное море: передавленный овал с ромбиком Крыма. Нету ни бухт, ни лиманов, ни кос. Глядя на три сантиметра Кавказского побережья, прикидываешь, что там негде укрыться от западного ветра. Вранье!
Существует какая-то безнравственность крупномасштабного описания. Когда в детстве я бывал одинок и обижен, я ложился на тахту и подолгу разглядывал мелкий узор ковра. В тех давних горестях меня это почему-то утешало. Есть нечто человечное в малых подробностях, и есть жестокость неживого в несоизмеримых с человеком масштабах — ну, скажем, в холодном величии глобальных идей… Странно только, что подобные мысли вызвало воспоминание об атласе!
У нас была совсем другая, чудесная своей подробностью карта северо-запада Черного моря. Ее длинные косы — Тендровская и Кинбурнская — прикрывали кокетливо изогнутые колена Днепро-Бугского канала. Лентами вились изобаты глубин со вколотыми в них шпильками буев. Маяки строили глазки капитанам. Под водой прятались мели, лежали затонувшие суда. Карта увлекала изгибами берегов, дразнила недоступностью мелких заливов; она была как готовый сюжет авантюрной повести… «Гагарин» по- прежнему шел вдоль Тендры, а авантюрист Сергей уже прокладывал курс на Евпаторию.
— В Железном Порту к семнадцати тридцати будем, согласен? А теперь так: если по-прежнему норд-ост, идем рекомендованным курсом сто. Если начнется бриз, возьмем мористей… И в любом случае мы в Крыму, — Сергей выпрямился и жестом полководца бросил карандаш на штурманский столик, — в Крыму будем завтра к вечеру, от 18.00 до 20.00!
— Это если из Железного Порта пограничники выпустят, — ласково напомнил я.
— Ну знаешь… — Сергей, как закипающий чайник — чшш? — втянул в себя воздух. — Тут, Баклаша, навигация бессильна.
Ровно в семнадцать тридцать — согласно расчету! — на границе Тендры и горизонта возникло туманное изменение.
— Вот оно! — изрек Данилыч. — Железный Порт.
— А где же порт?..
Вопрос был резонный. На плоском берегу — ни кранов, ни пирса; только бетонные кубики погранзаставы росли на песке и чуть в стороне — покосившийся навигационный знак. Железо в нем
