Зинаида не без ехидства бросила:
— Это тебе не дома прохлаждаться. Заболит спина, коли тыщу раз бураку поклонишься. В колхозе работать — не на базаре торговать. — И оглянулась на женщин.
Кое-кто засмеялся.
Если бы Клавдия огрызнулась, то Ольга, несмотря на предупреждение Марьи, поставила бы ее на место. Но Клавдия пришибленно молчала. И добрая по натуре Ольга возмутилась — человек за ум взялся, а его подковыривают.
— А сама-то ты позавчера не маялась со спиной?
По заблестевшим глазам Ольги женщины догадались — сейчас звеньевая «представлять будет». Так и есть: Ольга опустилась на четвереньки и, перекосив лицо, чем-то вдруг стала походить на Зинаиду; хваталась то за спину, то за живот, охая и кряхтя начала подниматься. Женщины захлебывались от смеха. Даже на худом, всегда пасмурном лице Зинаиды появилась улыбка. Ольга выпрямилась и уж серьезно проговорила:
— Смех смехом, бабы, а вот когда ученые про нас вспомнят?
— Я вот уже двенадцать лет бураку кланяюсь. Живой жилочки в теле не осталось, — пожаловалась Полина.
— Поставили бы хоть одного ученого вот так раскорякой на недельку, небось в момент мозги бы сработали.
— Говорят, сработали, — отозвалась Ольга. — Матвей Ильич сказывал, изобрели такую механизированную тележку — сама катится меж рядами, а ты сиди да знай прорывай. Но больно уж долго до нас эта тележка катится. Ну, бабы, хватит агитации за механизацию. Беритесь за тяпочку, уж она не подведет нас.
Больше никто на Клавдию не нападал. Изо всех сил она старалась хорошо работать. Однако с огорчением убеждалась: тихая Полина, у которой не было «ни одной живой жилочки», и та успевала сделать больше ее. А с виду вроде толстая, неповоротливая. Клавдия еще полрядка не обработала, а Полина — за другой принимается.
С поля Клавдия возвращалась совсем разбитая. Правда, и дома прежде не сидела сложа руки. Но в своем огороде не будешь полоть, когда солнце припекает так, что лист на глазах вянет и от пекла этого никуда не спрячешься.
Теперь не хватало сил да и времени на домашние дела. Начинали портиться соленья. Самая пора съездить на рынок и продать. Подзаросли грядки с морковью, не мешает «подкормить» помидоры. Но руки до всего не доходят. Только с коровой управишься, еду приготовишь — и на дворе темно. А летняя ночь коротка. Кажется, не успеешь прилечь, а уже зарится, уже петухи начинают разноголосую перекличку. А там и коровы замычали, и пастух бичом защелкал, и запели колодезные журавли. Утро для бабы — успевай поворачиваться.
С нетерпением ждала Клавдия выходного дня. Работали уже десять дней без отдыха.
— Погодите, бабы, закончим прополку — и будем отдыхать, — обещала Марья.
Но тут пошли дожди.
Сидя в шалаше, спасаясь от непогоды, Клавдия злилась, что сидят без толку. Разве у той же Ольги мало дел дома?
В шалаше пахло увядающими травами, мокрой землей и прелой прошлогодней соломой. Дождь шуршал в сухих ветвях, прикрывающих прохудившиеся стены. Где-то прорывались капли и, тоненько позванивая, ударялись о жестяную консервную банку.
Дождь то выводил заунывную мелодию, то весело булькал.
— Льет и льет, а ты тут сиди у моря — жди погоды, — проворчала Зинаида, прикрывая ноги стареньким полушалком.
— И правда, бабы, чего время зря проводить! — подхватила Полина. — Его не переждешь.
Клавдия взглянула на звеньевую. Сидит себе спокойно, будто ее и не касается.
— Слыхали, бабы, что Крутояриха учудила? Вот учудила, так учудила, — проговорила Ольга. Прищурив очень светлые озорные глаза, она многозначительно присвистнула. Ее подвижное, скуластое лицо дрожало от внутреннего смеха.
Клавдию разбирала досада. Начнет сейчас зубы заговаривать. Ой и хитра Ольга!
— Что же она учудила? — Полина даже подвинулась ближе к звеньевой.
Ну, этой лишь бы сплетни слушать. Хлебом не корми.
— Тоже удумала. Дала деньги своему муженьку, чтобы он ей пальто в городе купил. Максим деньги пропил и домой чуть тепленький припожаловал.
Ольга свела глаза к переносице, уголки губ у нее опустились, голова повисла.
— Ну, ни дать ни взять Крутояров! — с восхищением воскликнула Полина.
— Уж Крутояриха его честила, честила, — продолжала Ольга. — Он же в одну душу: я, мол, не виноват. Товарищей встретил. Нельзя не угостить. Он свое — она свое. А когда она его допекла, он возьми да и скажи: на кой ляд тебе новое пальто? Как была ты старая коза, так и останешься. Тут уж Крутояриха не стерпела, да и ка-а-ак кинет в него горшком со сметаной. Горшок о стену разбился, а бедный Максимка чуть сметаной не захлебнулся. Прихожу и вижу такое кино: сидит он и, как кот, облизывается.
Ольга живо изобразила Крутоярова. Женщины покатывались от смеха.
— Тебе можно высмеивать, у тебя мужик хороший, — проговорила Дарья, высокая рыхлая женщина с рябым некрасивым лицом. Все знают, что Дарьин муж на десять лет моложе ее и, по словам Дарьи, «прихватывает на стороне». — Твой миленький, поди, денежки все до копеечки тебе приносит. Небось рубля не пропьет.
— Самое распоследнее дело, когда муж пьет, — сказала Клавдия и мысленно себя попрекнула: «Еще подумают, набиваюсь, чтобы пожалели».
— А я так понимаю, бабоньки. Мужиков воспитывать надо, — непонятно, серьезно говорит Ольга или шутит. На скуластом лице ни тени улыбки, а в светлых глазах сквозит смешинка.
— Воспитаешь ихнего брата, — проворчала Дарья.
— Их надо хитростью брать. Кричать, как Крутояриха, — без толку! — Ольга сдернула с головы белый платок. Густые русые волосы упали на крутые плечи.
Женщины молча наблюдали, как она зачесывает волосы, как повязывает платок. Ждали, что скажет.
— А я вот своего миленького перевоспитала. — Ольга засмеялась, показав ровные крупные белые до голубизны зубы. — Это он сейчас таким культурным стал — по одной плашке ходит, на чужую бабу не поглядывает. А то всякое бывало. Раз поехал в город на совещание механиков. Я ему наказала купить боты-полусапожки и туфли на высоком подборе, с бантиком, как у учительницы. Припожаловал домой мой миленький без денег. Полусапожек и туфлей, видишь ли, в магазине он не нашел. Нету ничего такого в магазинах. Искал, бедный, замаялся. Аж хворь прошибла. Гриппом, несчастненький, заразился. И пошел он с горя лечиться в ресторан. Только бумажечку, на которой я ему все честь по чести записала, привез в целости. Сам боится, что ругаться буду. Кряхтит — и поясницу-то у него ломит, и озноб-то его прошибает. Я помалкиваю. Ладно. Пришло время спать ложиться. Постелила я ему на коечке, значит, а себе на полу. Он говорит: «Ты что, сбесилась?» Я говорю: «Мне беситься не с чего, водки я не пила, а грипп — болезнь заразительная. Докторша нам лекцию на бригаде читала. Знаю, что к чему». Хворать мне, мол, недосуг. Так что — спи один. На другой день он говорит: я, дескать, ошибся, то не грипп, а простуда. А я ему отвечаю: «Я не доктор. Но для безопасности — на неделю карантин». Верите, бабы, на другой раз и полусапожки привез, и туфли, и цветастую косынку в придачу.
— Ох, Ольга, и удалая же ты! — не без зависти проговорила Полина.
Ольга выглянула из шалаша.
— Гляди-ка, дождь вроде утихает! — воскликнула она.
Поля еще затянуты серой кисеей дождя, но уже в просветах, между растрепанными тучами, проглядывают ярко-синие озера.
— До обеда можно бы и по домам! — Полина оглянулась на Клавдию, как бы ища поддержки.
— Что мы, дождь нанялись караулить?! — откликнулась Зинаида. Но Ольга будто и не слышала намеков.
