которого она никогда не видела.
Анисья слыла первой красавицей в деревне. Ее сватал сын самого зажиточного в окрестности крестьянина. Она же, наперекор родителям, тайно обвенчалась с батраком. Отец проклял дочь, осмелившуюся нарушить его волю, и выгнал из дома в одной рубашке.
Революцию отец Клавдии воспринял как избавление от нищеты, которая, подобно трясине, все глубже и глубже засасывала его. Первым он вступил в коммуну. Бросил пить. Ходил на все собрания и с просветлевшим лицом слушал выступления приезжих ораторов.
Однажды, вернувшись с собрания, под вопли жены изрубил иконы и сжег их в печке. В ту же ночь заполыхала хата бедняка. Сгорела, как свечка, вместе с хозяином. Анисью и детей, спавших в сенях, удалось спасти. Несчастье окончательно пришибло женщину. В нем она видела кару божью. А тут еще во время пожара покалечила ногу, стала прихрамывать. В колхоз не вступила — будут попрекать, что калека. Ходила по чужим людям. Потихоньку спекулировала. Всего боялась. Не имея своей хаты, перебивалась кое- как у родственников, приютивших ее с Клавдией. Старшую дочь взяли на воспитание в город родные мужа.
Плакалась Анисья на свою жизнь, а дочери внушала: есть у человека за душой копейка и своя крыша над головой — он человек, а нет — каждый будет тобой помыкать. С малых лет слышала Клавдия от матери: дом, дом, дом… Будешь хозяйкой в своем доме — все тебе беды нипочем.
Когда сама стала матерью, дала себе зарок: уж у нее-то будет свой дом, ее ребенок нужды не узнает. Сколько она ради дочери перетерпела, в чем только себе не отказывала… и вот есть у нее своя хата, а Валя ушла из хаты.
«Больно уж легко она с родным домом рассталась», — с горечью думала женщина, окучивая картошку.
Забыла Валя мать. Пишет редко. Все письмецо на одной тетрадочной странице умещается. Живет хорошо, здорова. В городе весело, не то что в деревне. Два раза ходили в цирк, хорошие кинокартины не пропускают. К себе Валя не зовет. Видно, запамятовала, что обещала перетянуть мать в город. Может, ждет, когда дадут отдельную квартиру? Еще не известно, согласилась бы Клавдия жить с дочкой и зятем…
Одна осталась… От Геннадия, второго мужа, Клавдия писем уже не ждала. Год назад уехал он в Харьков. Всего одно письмо и прислал. Денег просил. Кое-что продала и послала. Он как в воду канул. Даже не сообщил, получил ли деньги. Говорил один заготовитель, что работает ее муженек по снабжению. Нашел себе вдовушку из богатых.
Геннадия она не любила. Но обеспечивал он хорошо. Обувал, одевал ее и Валю. Дом — полная чаша. Бабы завидовали ей. Может, и дальше бы жили, да стал Геннадий в рюмочку заглядывать… За пьянство и сняли его с завмагов.
Страшный он был, когда напивался. Первую жену побоями в гроб вогнал! Клавдия не раз, спасаясь от его кулаков, убегала на реку, отсиживалась в кустах. К людям не шла. Не только потому, что боялась насмешек. Он пригрозил ей: «Пожалуешься — убью».
А любила ли Клавдия первого мужа? Ведь очень молодая тогда была. Пожалуй, любила. Но привыкнуть к нему как следует, привязаться так и не успела. Поженились — он уехал на финскую добровольцем; после войны задержали в армии, а когда пришел домой, почти сразу началась Отечественная. С нее не вернулся. Был он самый молодой и самый толковый бригадир. Уважали его люди. Тогда и Клавдии через него был почет. А теперь… Каждый норовит высрамить. А что она людям плохого сделала? Только что в колхозе не работает! Так она пить-есть ни у кого ведь не просит.
На сегодня у Клавдии есть еще одно важное и приятное дело. Покончив с картошкой, принялась за него. Предварительно завесила окна, закрыла на засов калитку. Пусть, если кто придет, подумает, что она в город уехала. Нечего гусей дразнить. Люди завистливы.
Натянув во дворе веревки, Клавдия вошла в хату. И тут у нее образцовый порядок. У каждой вещи свое место. Чуть ли не половину горницы занимает широкая кровать с горой вздыбленных подушек. Над кроватью плюшевый ковер с лихой тройкой лошадей. Пузатый комод застлан красной филейной работы скатертью. На такие вещи Клавдия мастерица. И на шторах у нее кружева собственной работы, и зеленый, обитый жестью сундук накрыт самоделишным, плетеным из лоскутков, ковриком.
Неторопливо, словно выполняя радостный и торжественный обряд, Клавдия вынимала вещи из сундука и выносила их во двор.
Вывесила плюшевое одеяло. Оранжевое с бело-розовыми разводами. Она погладила блестящий, шелковистый ворс. До чего же красивое! Наверное, ни у кого в деревне нет такого. Рядом с ним повесила пуховое атласное одеяло. На другой веревке поместились пальто: синее из тонкого сукна с лисьим воротником, черное мятого плюша на легком ватине и новая кротовая полудошка. Потом пошли платки: белый пуховый, серый шерстяной и клетчатый плед. Отрезы — синего бобрика, серого трико и зеленого сукна — развесила у стайки, в тень, чтобы не выгорели.
Все это Клавдия проделывала не спеша, расправляя складочки, тщательно разглядывая — не побила ли, не дай бог, моль.
У каждой вещи своя история. Плюшевое одеяло, например, приобретено вскоре после войны. Муж потребовал, чтобы она продала на рынке сорок кусков мыла. «Продашь — тогда одеяло твое», — заявил Геннадий. Сколько она в тот день страху натерпелась, торгуя из-под полы. Но об этом сейчас вспоминать не хотелось. «Что было, то прошло, зато есть у меня все одеть и обуть, есть чем и хату убрать».
Когда вынимала со дна сундука последние вещи, выпал сверток, перевязанный узенькой поблекшей ленточкой. Ощупала его, повертела. Что же это такое? Потянула ленточку. Из свертка что-то выскользнуло и упало к ногам. Косынка! Бледно-голубая, выцветшая от времени. И вспомнила… вспомнила…
Прижав ее к лицу, опустилась на пол и тотчас же забыла о шалях, об отрезах, об огороде, обо всем, что теперь ее окружало, чем жила.
Сколько ей было тогда лет? Пожалуй, пятнадцать. Подумать только: четверть века назад! Да… А помнит она все так отчетливо, будто позавчера оно случилось. И этот ясный, погожий день помнит и ощущает запах земляники и чебреца.
…С девчатами отправилась Клавдия за ягодами. Еще на опушке заметила Матвея. Когда зашли в лес, она, словно ненароком, отстала от подруг. Он долго не решался подойти к ней. Все кружил около. Наконец осмелев, тихонько окликнул. Они стояли рядом, совсем близко, не зная, что сказать друг другу.
Солнце просвечивало через резной зеленый шатер, и веселые жаркие блики пробегали по лужайке, поросшей сочной травой, по пестрому ситцу Клавдиного платья и смотрели на нее из глубины блестящих зрачков Матвея.
Ее, совсем еще девчонку, трогало, забавляло и тревожило смущение взрослого парня. Он, от застенчивости что ли, строгал палку, а сам не сводил глаз со смеющегося лица Клавдии. Наверное, это ее вина, что как-то невзначай он порезал палец, брызнула кровь. Клавдия вытащила из корзины бутылку с водой, промыла ранку. Сорвала подорожник и приложила к порезу. Кровь все шла да шла. Не задумываясь, Клавдия сняла с головы батистовую косынку и, разорвав ее, стала перевязывать ему палец.
Матвей нагнулся и поцеловал ее теплый, нагретый солнцем затылок. И Клавдии показалось, что солнце ударило в голову.
Они так ничего и не сказали друг другу, — ее позвали девчата. Убегая, она оглянулась. Рослый, широкоплечий, с крупной головой, он стоял на поляне как кряжистый молодой дубок. Серые глаза под темными, сросшимися у переносицы бровями смотрели пристально и нежно.
От матери Клавдии попало. Батистовая косынка была чуть ли не единственной дорогой вещью у них в доме. Подарила ее учительница, у которой мать стирала.
А через неделю Матвей подкараулил Клавдию у колодца. Он сунул ей ярко-голубую косынку и так поспешно ушел, что она даже не успела спасибо сказать.
Да, еще парнем любил ее Матвей. И она на него заглядывалась. Был он ловкий, сильный, а повстречается с ней — от робости слова не может сказать.
Вот так же, как там, — на лесной лужайке. Только глядит да вздыхает.
А тут стал к ней свататься Петр. Первым он слыл гармонистом в деревне — весельчак, балагур, смелый! Где уж устоять, все подружки от него без ума.
Поплакала о Матвее, а замуж пошла за Петра…
