В коридоре послышались шаги, и я умолк.
– Вот, взгляните, – осторожно опустила Дворцова на обеденный стол увесистый прямоугольный предмет, аккуратно обмотанный куском пожелтевшей бязи. – Храню его, как зеницу ока. Что еще остается на старости лет? Только вспоминать былое!
Она развернула ткань, и перед нашими взорами предстала темно-зеленая обложка действительно очень старого альбома. Но на его кожаной тисненой обложке еще вполне можно было различить вставшего на задние лапы геральдического льва и витиеватый растительный узор по периметру. Впрочем, все это меня не особо заинтересовало. Вот только четыре королевские лилии, украшавшие углы альбома, заставили несколько насторожиться.
«Лилии, – подумалось мне, – это ведь что-то чисто французское. Герб каких-то их королей. Вспомнить бы только, каких…»
– Это мой муж, – тем временем принялась пояснять Елизавета Анджеевна, поглаживая пальцами каждую фотографию, – Аристарх Дворцов. – При этом она раскрыла альбом не как обычно, т.е. не на первой странице, а почему-то на последней. – Я его звала Арик, и он как раз приходился племянникам моему отчиму. Вот так судьба распорядилась. Вот мы все вместе на море, в Геленджике. А тут – в Суздале, гуляем по главной улице…
– Это Владимир, – поправил ее я. – Золотые ворота стоят во Владимире, а вовсе не в Суздале.
– Правда? – непритворно удивилась Дворцова. – А мне всегда казалось, что это Суздаль.
– Просто данный город стоит неподалеку от Владимира, и вы их просто перепутали, – поспешил я исправить свою бестактность, поскольку Сандрин взглянула на меня крайне неодобрительно.
Хозяйка рассказывала о чем-то еще, но теперь я решил не вмешиваться в разговор и потянулся за остывшим чайником, чтобы утолить жажду, мучавшую меня после несколько переслащенного пирога. Попивая чуть теплый чай, я рассеянно взглянул на Сандрин и вдруг заметил, что она вся подобралась, словно кошка перед броском.
– А это что такое? – протянула она руку к альбому.
– Это еще мамины бумаги, – отложила посеревший от времени бумажный конверт в сторону хозяйка квартиры. – Там ее старые фотографии, документы и даже какой-то старый карандашный рисунок.
– Старый, значит, еще довоенный? – уточнила Сандрин, и ее глаза хищно сузились. – Можно мне на него взглянуть? Всякая старина меня очень интересует.
Секунда – и нашим взорам предстало несколько разноразмерных фотографий, некоторые из которых уже выцвели до почти неразличимого состояния. Среди них оказался и небольшой портретик, выполненный черными чернилами очень умелой рукой. На нем был изображен в профиль довольно упитанный мужчина с пышными бакенбардами, голову которого словно подпирал жесткий воротничок форменного мундира. Под портретом имелась короткая подпись: «Дорогой Лидусе от брата Константина. Станешь мамой, обязательно подари мою физию своему сыночку». Несколько ниже, из-под самодельной бумажной окантовки рисунка, частично проглядывали и цифры, которые можно было прочитать как «V-1939».
– Вот вам и блестящее подтверждение моих предположений, – заявила Сандрин, осторожно подтягивая рисунок к себе. – Ведь сын Константина Олеговича – Вольдемар, который родился в 1935-м, и есть мой дедушка. И, судя по дате, он нарисовал этот шутливый, портретик как раз перед тем, как немцы напали на Францию. Видите, он изображен явно в военном мундире. И, наверное, именно приближающаяся война заставила его оставить ей такое необычное послание.
– Но почему он просит вашу маму передать свое изображение именно ее сыну? Почему, например, не дочери? Она-то чем хуже? И зачем же столь симпатичный рисунок завернули по краям в бумагу, да еще так аляповато? – поинтересовался я.
– Даже не знаю, что ответить, – пожала плечами Дворцова. – Сколько себя помню, он вечно был завернут в бумажную окантовку. И мама в детстве не разрешала мне его трогать, даже в руки не давала.
– Давайте снимем ее, – решительно предложила Сандрин, – может, там есть еще какие-нибудь надписи?
– А-а-й, – буквально на секунду замешкалась Дворцова, и этой мизерной заминки для француженки вполне хватило.
В ее пальцах молнией сверкнула пилочка для ногтей, которой она ловко поддела бумажку как раз на линии сгиба. Легкий щелчок, и ветхая рамочка, будто нарочно прикрывающая значительную часть портрета, начала распадаться. Еще пара уверенных движений – и кусочек картона, может быть, впервые за несколько, десятилетий освободился от своей примитивной оболочки.
– Там действительно что-то изображено! – вырвалось у меня. – Дайте мне его скорее!
Едва картонка оказалась в моих руках, я сразу расположил ее так, чтобы всем было видно. После этого мы втроем с неподдельным интересом уставились на нее. На более светлой поверхности по всему периметру портрета в две строки шла какая-то мелкая надпись, сильно напоминающая стихотворные строфы.
– Неужели тут еще и стихотворное посвящение имеется? – потянулась за очками Елизавета Анджеевна. – Впрочем, неудивительно. Первая треть двадцатого века – это было время великих поэтов: Светлов, Есенин, Саша Черный… И, разумеется, вся русскоязычная интеллигенция старалась в меру своих способностей им подражать
Хозяйка квартиры приблизила очки к тексту, чуть слышно пришлепывая губами, прочитала про себя несколько строк.
– Странно, – удивленно взглянула она на француженку, – но здесь вовсе не посвящение. Какая-то несуразица написана…
Я нагнулся чуть вперед и начал читать надпись в слух, стараясь интонацией голоса чуть сгладить угловатость не слишком удачных рифм.
Читай и внемли слов моих!
Ты видишь след горячей битвы.
Остались семь недвижных тел
На берегу реки Дрис-видзы
Стрелой от черной тетивы
Лечу на летние восходы.
В две сотни верст тяжки труды
Везти для князя груз покатый.
Кругом вода, хоть не река,
Ни моря нет, ни окияна,
России крепкая застава
Была здесь в прах обращена.
На север Невель, дом родной,
Мысок на юге еле видный.
Иди к нему, мой друг завидный,
И под ноги себе гляди.
Ты видишь камень на пригорке?
