Миссис Шрайбер, правда, еще до первого явления Кентукки Клейборна на званый вечер предупредила миссис Харрис, что следует готовиться к худшему — она была уверена, что миссис Харрис не приходилось встречать ничего подобного этому чуду природы в Лондоне, и попыталась как-то подготовить миссис Харрис к возможному потрясению. «Видите ли, — объясняла она, — мистер Клейборн считается чем-то вроде гения. Я имею в виду, что он — идол подростков, и склонен к некоторой… э-э-э… экстравагантности. Однако он очень нужен моему мужу, он хочет подписать с мистером Клейборном контракт, и этот контракт стал бы хорошим пером на шапку Джоэля: заполучить Кентукки Клейборна мечтают многие компании!»
Уже тогда это имя вызвало у миссис Харрис скверные ассоциации, хотя она не сразу поняла, какие именно — покуда не вспомнила вечер, с которого, собственно, и началось это ее приключение, свою маленькую квартирку на Бэттерси и мерзких Гассетов за стенкой, которые использовали завывания «ковбойского исполнителя» Кентукки Клейборна, чтобы заглушить крики и плач маленького Генри.
Благодаря неизвестному закону природы, согласно которому прислуга знает всё, что как-то связано с хозяевами, впитывая информацию не только ушами, но как бы всеми порами кожи, миссис Харрис вскоре выяснила и сообщила миссис Баттерфильд, что этот Кентукки Клейборн, вынырнувший из ниоткуда где-то на Юге США, сделал головокружительную карьеру как исполнитель «ковбойских» песен, потому что ему удалось потрафить вкусам подростков, что повлекло за собой настоящую войну дельцов шоу-бизнеса за право подписать со знаменитостью контракт.
Мистер Шрайбер, за короткое время сделавшийся заправским киномагнатом высокого класса, не боялся рисковать, ставил по крупному и вскоре на два корпуса обошел соперников. Его адвокаты и агент Клейборна, некий мистер Хаймен, как раз сейчас отшлифовывали текст контракта, согласно которому певец должен был получить десять миллионов долларов за пять лет выступлений — сумма настолько огромная, что не только миссис Харрис, но и весь мир шоу-бизнеса были потрясены.
А пока что надо было стараться поддерживать мистера Клейборна в хорошем настроении, что было куда как непросто — даже миссис Харрис при всем ее почтении к служителям муз видела, что какой бы звездой не был Кентукки Клейборн, но как человек он отличался тщеславием, мелочностью, эгоизмом, жадностью, был крикливым хамом, грубияном и занудой, да и умом не блистал. Как сказал мистеру Шрайберу мистер Хаймен, агент Клейборна — «А чего вы, собственно, от него хотите? Он, конечно, ничтожество, но ничтожество с талантом, и сопляки от него в восторге».
И это было правдой — поскольку это, в общем, верно для всех отталкивающих личностей, которым удается пробиться к вершинам мира эстрады и кино. Сейчас ему было лет тридцать пять; это был далеко не красавец — редеющие уже волосы, глубоко посаженные глаза, сизые от щетины слегка одутловатые щеки. На своем Юге Кентукки Клейборн зарабатывал пением под собственный аккомпанемент на гитаре «народных» песен в кабачках и дешевых ночных клубах — и сумел стать национальной сенсацией. Его манера поведения на сцене, его голос, его взгляд рождали воспоминание о пионерах-первопроходцах, одиночках среди глуши Америки далекого прошлого.
Хотя его прошлое не афишировалось, ясно было, что происходит Клейборн из бедняков — а если называть вещи своими именами, из «белого отребья» Юга. В пользу такого предположения говорило, в частности, то, что неожиданная слава, богатство и поклонение публики сделали его еще большим приверженцем крепкой выпивки (бурбона по большей части). В дополнение ко всем уже упомянутым прелестям, Клейборн жевал табак, не считал нужным не только стричь, но и чистить ногти, пренебрегал зубной щеткой и не злоупотреблял ни мытьем, ни стиркой.
Шрайберам приходилось со всем этим мириться, поскольку Клейборн был слишком им нужен; гости терпели его потому что большинство из них хорошо относились к Шрайберам, вдобавок многие сами происходили из низов и, в общем, притерпелись.
Миссис Баттерфильд тоже вскоре начала испытывать к Кентукки Клейборну, мягко говоря, не самые лучшие чувства. Дело в том, что сей последний повадился делать о стряпне миссис Баттерфильд нелестные замечания, которые, когда двери на кухню отворялись для подачи очередной перемены блюд, были отчетливо в кухне слышны; а то, что миссис Баттерфильд почему-либо не слышала, миссис Харрис подробно ей пересказывала.
Когда речь шла о себе, любимом, либо о чем-то, что его интересовало или раздражало, мистер Клейборн бывал громогласен и несдержан. Так, однажды миссис Баттерфильд сготовила действительно великолепное сырное суфле — но эстрадный ковбой, понюхав блюдо, пренебрежительно оттолкнул его, заявив со своим протяжным южным выговором, глотая звуки и растягивая слова:
— Тю-у-у! Ну и вонища, прям носки вареные! Не, по мне так ничо нету лучше доброй южной кухни — вот сальца поджарить с ботвой от репы под стаканчик кукурузовки, или цыпленочка по-южному в масле зажарить как следует, и чтоб с картошкой и кукурузой — это я понимаю, это мужская еда. А эту иностранную хреновину я есть не могу, в рот не полезет. Так что вы это дело ешьте, а я покуда подожду, может, дадут мясца с картошкой!
Во время другого приема он произнес спич во славу своих предрассудков:
— Я вам вот чо скажу, я кого не терплю, дак это ниггеров, негролюбов и инострашек всяких. Я вот чо скажу — увезите ниггеров туда, откудова они приехали, и инострашек больше не пускайте. И будет у нас как есть божье царство.
Во время этой речи бедная миссис Шрайбер мучительно покраснела, а многие из гостей выглядели так, словно готовы были вот-вот взорваться. Но поскольку всех предупредили, что в раздражении Кентукки Клейборн может запросто прекратить переговоры о контракте, все смолчали.
Миссис Харрис изложила после этого подруге свое мнение в простых, кратких и живописных словах, бывших в ходу у менее утонченных обитателей Бэттерси, закончив свое описание (которое мы, к сожалению, по некоторым причинам не решаемся воспроизвести здесь) так:
— И когда он говорил так про иностранцев, он пялился прямо на меня. Уж и не знаю, как я сумела удержать язык за зубами!
Когда мистер Шрайбер выразил свой протест агенту Клейборна и попросил его оказать какое-либо цивилизующее воздействие на подопечного, мистер Хаймен меланхолически ответил:
— Что с ним поделаешь — такой уж он от природы. Как говорится, «естественный человек». За это его и обожают миллионы американских ребят. Он такой же, как они. Вымойте его и упакуйте в обезьяний костюмчик — и вы его испортите. Он вам принесет кучу денег — чего вам еще надо?..
15
Наконец настал день, когда миссис Харрис, уведомленная маркизом о том, что Генри более не считается заразным а, напротив, пребывает в цветущем здравии детства, села в экспресс на Вашингтон. По прибытии она, со своей обычной энергией и предприимчивостью, взяла такси и велела водителю провезти ее по городу — чтобы успеть полюбоваться столицей Соединенных Штатов, — а затем ехать к посольству Франции.
Объехав Капитолий, памятник Вашингтону, Мемориал Линкольна, Пентагон и Белый Дом, водитель, который во время войны служил на флоте и неоднократно бывал в британских портах, повернулся к пассажирке и спросил:
— Ну, мамаша, и как вам всё это? Конечно, не Букингемский дворец и не Вестминстерское аббатство — но это наше.
— Да полно вам, голубчик, — отозвалась миссис Харрис. — Не можете же вы иметь всё сразу. А у вас тут даже красивее, чем на картинках.
В посольстве миссис Харрис очень тепло встретил сам маркиз. Надо признаться, что радость последнего проистекала не только из вполне искренней симпатии к миссис Харрис, но и оттого, что заканчивалась (для маркиза, по крайней мере) довольно щекотливая история.
По лестнице слетел в объятия миссис Харрис совсем новый Генри Браун, не тот, с кем она рассталась не так давно на французском лайнере. Как часто бывает с детьми, которых ветрянка укладывает в постель,
