— Нет, спасибо. У меня дела.
— Подумай, можешь не спешить, — сказал он. — Правительство рассчитывает, что за пятьдесят лет мы управимся.
— Надеюсь, — сказала я. — А уехать отсюда, пока вы строите, как-то можно?
— Пустой номер. — Он помотал головой. — В гавань никого не впускают, а раз корабли не заходят, то они и не уходят.
— А самолетом?
— Самолетом? — Он удивленно посмотрел на меня, как будто я произнесла слово на непонятном языке.
— Самолет, — внятно повторила я. — Такая машина, которая летает по воздуху и переносит человека из одного места в другое.
— Не говори глупостей. — Он посмотрел на меня как-то подозрительно. — Таких машин не бывает. Это невозможно.
— Вы же их видели, — не унималась я. — Забыли?
— Не морочь мне голову, — нахмурился он. — За такие разговоры ты можешь схлопотать сама знаешь что. «Там» не любят всякие выдумки, которые только подрывают наш моральный дух.
Такие вот дела. У нас исчезают не только вещи, но и память о них. В мозгу появляются темные зоны, и, если ты постоянно не вспоминаешь, к примеру, о каком-нибудь ушедшем человеке, он от тебя уходит навсегда. Я и сама подвержена этой болезни, и в моей памяти таких пустот наверняка не меньше, чем у других. Один месяц мысленно не возвращалась к предмету из прошлой жизни — и всё, никакими клещами его оттуда уже не вытащишь на свет божий. Нет, память — это не акт воли. Она существует как бы сама по себе, и, когда вокруг тебя все постоянно меняется, мозг начинает давать осечки, и то одно, то другое проваливается, как сквозь сито.
Иногда, пытаясь ухватить за хвост ускользающую мысль, я возвращаюсь мысленно к тем далеким дням, когда я была маленькой девочкой. Каждое лето мы все поездом отправлялись на север, чтобы провести там каникулы. Мой старший брат Уильям уступал мне место у окна, и всю дорогу я обычно, ни с кем не разговаривая, прижав нос к стеклу, разглядывала небо, поля и луга, проносившиеся мимо деревья и пруды. Все эти загородные красоты приводили меня в восторг, и я говорила себе: «Анна, лучше ничего не будет, запомни все это, постарайся удержать в памяти каждую мелочь, и, когда ты будешь отсюда далеко- далеко, она все равно останется с тобой». Никогда, ни до ни после, я не смотрела на окружающий мир с такой жадностью. Все это принадлежало мне, вся эта красота была частью меня, и я упорно все запоминала, складывала про запас, до тех времен, когда это сможет мне пригодиться. Но странное дело, в памяти почти ничего не сохранилось. Как ни старалась, понемногу все растеряла — и что же? В результате помнится только то, как старательно я пыталась это запомнить. Все мелькало слишком быстро, и пока я искала в голове полочку для той или иной вещицы, на ее месте уже оказывалась другая, которая, в свою очередь, успевала упорхнуть, прежде чем я могла ее толком разглядеть. Перед глазами осталось только красивое пятно, яркое размытое пятно. А деревья, небо, пруды — ничего этого нет, словно и не было.
Можно, конечно, подосадовать на себя, да что толку! Все люди забывают, даже в куда более благоприятных условиях, а уж здесь-то, где люди и предметы исчезают у тебя на глазах, забвение стало законом жизни. Собственно, наша проблема не в том, что мы многое забываем, а в том, что мы не всегда забываем одно и то же. Если для одного воспоминание еще живо, а для другого безвозвратно утеряно, это может создавать непреодолимые барьеры для взаимопонимания. Как говорить с человеком о самолетах, когда он не знает, что это такое? Речь идет о медленном, неостановимом процессе стирания информации. Как правило, слова сохраняются в памяти дольше, чем предметы, но и они постепенно меркнут, а заодно и вызываемые ими картины. Уходят целые ряды понятий — цветочные горшки, сигаретные фильтры, резинки для волос. Какое-то время ты еще узнаёшь слово, хотя уже не помнишь, что оно обозначает. Но вот мало- помалу слова превращаются в звуки, этакий винегрет из гласных и согласных, громкую невнятицу, полнейшую белиберду. Слово «вазон» значит не больше, чем какой-нибудь «дубидык». Сознание регистрирует сочетание звуков, но они не несут смысла, для тебя это китайская грамота. С засильем «китайщины» диалог становится все более затруднительным. В сущности, каждый говорит на своем языке, взаимопонимание уходит, нормального общения не получается.
О возвращении домой мне пришлось забыть. Из всех выпавших на мою долю испытаний это оказалось, пожалуй, самым тяжелым. До сих пор я утешала себя мыслью, что в любой момент могу вернуться. И вот эта сладкая греза разбилась на мелкие кусочки о Морскую Стену, вокруг которой копошились муравьи, перекрывая все ходы и выходы. Мысль о доме была моим единственным утешением — теперь и его у меня украли. Впервые со дня приезда я впала в уныние.
Я подумала о бегстве в противоположном направлении. На западной окраине стоял Бастион Скрипача. Чтобы тебя выпустили из города через бастион, нужен был пропуск. Все, что угодно, даже неизвестность была лучше, чем прозябание в этом чертовом городе. Я потыкалась в разные госучреждения, провела много часов в очередях, меня отфутболивали из одной канцелярии в другую, а в результате выяснилось, что стоимость пропуска выросла до двухсот глотов. Разумеется, я не могла себе позволить выкинуть на ветер почти все, что у меня осталось. Рассказывали, будто есть подпольная фирма, которая нелегально переправляет людей через границу за сумму в десять раз меньшую, но все сходились на том, что это хитрая уловка, придуманная правительством для заманивания граждан. На выходе из тоннеля, говорили знающие люди, стоят полицейские, и не успеешь ты выползти наружу, как тебя схватят и отправят прямиком в исправительно-трудовой лагерь, в одну из южных каменоломен. Правда это или нет, не знаю, но выяснять такой ценой не хотелось. А вскоре пришла зима, и все эти мысли сделались неактуальными. О том, чтобы уйти из города, следовало забыть до весны… если я до нее дотяну. Вот уж в чем я совсем не была уверена.
В памяти жителей она осталась как Страшная Зима, и даже сегодня, много лет спустя, о ней вспоминают как о поворотном моменте истории, когда была закрыта одна страница и открыта новая.
Мороз держался пять или шесть месяцев. Короткие оттепели только добавляли сложностей. После недельного снегопада, жутких буранов, превращавших город в один большой сугроб, вдруг на несколько часов выглядывало по-летнему знойное солнце. Снег начинал таять на глазах, и к середине дня улицы оказывались затопленными. Из канализационных люков вырывались потоки воды, которая искрилась и играла на солнце, точно миллионы кристаллов. Затем, так же внезапно, небо темнело, опускалась ночь, и температура падала ниже нуля. Все это водное царство мгновенно замерзало, и глазу являлись невиданные ледяные фигуры — концентрические круги и водовороты, наросты и настоящие волны, застывшие на бегу, — этакое геологическое безумство в миниатюре. Утром ходить по таким торосам было практически невозможно, люди скользили и падали, расшибали себе лоб, беспомощно барахтались, пытаясь встать на ноги. Потом опять обрушивался снегопад, и весь цикл повторялся. Так продолжалось много месяцев, и к концу зимы тысячи и тысячи людей погибли. В первую очередь, конечно, бездомные, но и счастливчикам, у которых был свой угол и еда на столе, тоже крепко досталось. Ветхие домишки рушились под тяжестью снега, хороня под собой целые семьи. От этой холодрыги люди сходили с ума: сутками сидеть дома, когда у тебя зуб на зуб не попадает, ничуть не лучше, чем давать дуба на улице. Многие ломали мебель и жгли, чтобы хоть чуть-чуть согреться, и эти импровизированные костры, как правило, плохо кончались. Каждый день сгорали дома, а то и кварталы. На пожар сбегались бомжи, десятки людей: погреться и покричать на радостях — чем выше пламя, тем восторженнее крики. За зиму все деревья срубили и пожгли, домашняя живность пошла на стол, диких птиц перестреляли и тоже съели. Перебои с едой вынудили власти приостановить возведение Морской Стены (всего через полгода после начала строительства) и бросить полицейских на сопровождение продуктовых обозов на городские рынки. Тем не менее то и дело вспыхивали голодные бунты, принося новые страдания и смерти. Никто не знает точных цифр погибших, но говорили, что эта зима унесла каждую четвертую, если не каждую третью жизнь.
Фортуна, однако, от меня не отвернулась. В конце ноября меня чуть не арестовали во время голодного бунта на бульваре Птолемея. Как всегда, за продуктами выстроилась длиннющая очередь. После того как мы часа два простояли на морозе без всякого продвижения, стоявшие передо мной мужчины начали оскорблять полицейских в оцеплении. Один из них вытащил дубинку и направился в нашу сторону, готовый обрушить ее на горячие головы. У них правило простое — «сначала бей, потом разбирайся». Зная,
