Тяжелых раненых уже эвакуировали на батальонный пункт, легкие ушли сами. Пашина сидела в окопе нового санпункта, подняв ворот измазанной грязью шинели так, что из-под шапки были видны только глаза. Ее сумка с оторванным клапаном лежала рядом, похоже, девушка просто уронила ее на землю да так и не подняла. Николай поежился — все выглядело гораздо серьезнее, чем он думал.
— Кать, Ка-а-ать, — осторожно позвал Трифонов.
Пашина подняла голову и посмотрела в лицо политруку, взгляд у нее был усталый и какой-то потухший. Прежняя Пашина смотрела не так, да что там, прежняя Пашина не стала бы сидеть на голой земле в грязной шинели. Прежняя Пашина начала бы с того, что притащила из леса веток на дно, со скандалом конфисковала бы у связистов брезент, и уж во всяком случае тетрадь учета раненых не валялась бы у нее рядом с сумкой.
— Товарищ политрук?
И голос у сержанта стал какой-то вялый, севший, а ведь еще два дня назад Берестов, с непривычной для него доброй улыбкой сказал, что Катерине нужно было идти в оперу, а не по медицинской части. Трифонов соскочил в окоп и опустился на колено рядом с девушкой. Он не знал, что сказать, потому начал с самого простого:
— Ты чего на земле-то сидишь, застудишь все на свете. — Трифонов помнил, как мать гоняла сестер, чтобы не сидели на снегу, и сейчас повторил ее слова. — Хоть подстелила бы что. Ну, вставай давай…
Николай потянул девушку за рукав, осторожно взял ее ладони в свои. Пашина вздрогнула, и Трифонов в ужасе уставился на ее руки — бурые от грязи и крови с сорванными ногтями, под которыми проступали черные синяки. Этими руками санинструктор выкапывала из земли заживо погребенных раненых.
— Так… — Николай замолчал, собираясь с мыслями. — А ну, вставай, быстро!
Он схватил ее за плечи и поставил на ноги.
— А теперь пошли.
Николай привел девушку туда, где пытался уснуть в стрелковых ячейках второй взвод, и первым делом растолкал Медведева, приказав ему развести огонь. Старшина было заикнулся о маскировке, которая таким безрассудством будет непременно порушена, но политрук молча указал ему на руки Катерины, что стояла, прислонившись к дереву, все в том же оцепенении. Медведев посмотрел на истерзанные ладони девушки, молча кивнул и принялся раскладывать костер под деревьями так, чтобы дым выходил через ветки. Проснувшийся Зинченко сперва заворчал было, но быстро понял, в чем дело, и пошел собрал котелки, у кого были. С Кати сняли промокшую шинель, и Полесковский накинул ей на плечи свою, которую он незнамо как ухитрился сохранить в сухости. Вода вскипела быстро, и Медведев, как самый опытный, осторожно обмыл руки санинструктора. Старшина достал из-за пазухи флягу с тем самым, неведомо откуда взявшимся спиртом, не жалея, сполоснул им раны и царапины, потом осторожно, палец за пальцем, бинтом и пластырем перевязал руки Пашиной. Закончив с этим, он налил в кружку спирта на палец, сильно развел водой и приказал девушке:
— Пей.
Катерина, за все это время не проронившая ни слова, молча сделала глоток, закашлялась и вдруг заревела. Она плакала, как маленькая девочка, которой нанесли горькую, девчачью обиду, а вокруг стояли люди, пропахшие землей и пороховой гарью, стояли, не зная, что тут сказать.
Катерина плакала долго, а наплакавшись, заговорила и не могла остановиться. Они узнали, что это очень тяжело — быть одной среди толпы мужиков, когда даже поговорить не с кем. Что это трудно — засыпать в страхе: вдруг ночью кто-то полезет к тебе под шинель. Что очень страшно сидеть в окопе, когда вокруг рвутся снаряды, и перевязывать человека, который кричит и исходит кровью у тебя на руках. И хуже всего — не мыться две недели, ведь в институте девчонки следили за собой, и зимой, если не было угля, воровали дрова, грели воду, чтобы устроить помывку. Прежняя Пашина — бойкая, острая на язык, смелая, куда-то исчезла, вместо нее у костра сидела усталая, измученная девушка, которой было больно и страшно.
Николай молчал — а что скажешь? Наверное, даже Гольдберг не нашел бы тут правильных слов, и политрук очень удивился, когда старшина сел на бревно рядом с девушкой и заговорил, глядя прямо перед собой. Медленно, с запинками, короткими рублеными фразами, Медведев рассказал, как выходил из окружения под командой лейтенанта Волкова. Люди слушали, не отрываясь, иногда вставляли пару слов Тулов и Коптяев. Это был удивительный рассказ, от которого захватывало дух — шутка ли, провести по немецким тылам два танка, да еще на трофейном топливе! Но командир второго взвода лишь вскользь упомянул, каких трудов и крови стоило им спасти боевые машины. Медведев говорил в основном о двух женщинах: военвраче Ирине и медсестре Ольге. О том, как они вытащили с того света тяжелораненых бойцов, что не дожили бы иначе и до утра. Об операционном столе из шинелей, брошенных на землю, на котором при свете фонариков Богушева боролась за жизнь людей.
— Вот так, дочка, — закончил старшина, что был старше Пашиной едва на пятнадцать лет. — Я вот сегодня опять человека убил. Пусть и фашиста. А ты пятерых наших спасла, живых из могилы выкопала…
Он помолчал, глядя на свои огромные руки, потемневшие от въевшейся грязи.
— И за то тебе от меня большая благодарность — это мои бойцы, — продолжил старшина. — И от Волкова тебе благодарность. И от капитана Ковалева, потому что ему похоронок на пять меньше подписывать. Понимаешь меня?
Пашина всхлипнула и кивнула.
— Вот, — старшина осторожно погладил девушку по плечу, — вот так… И ты еще многих спасешь. И доктором станешь. Доктор — хорошая работа, ты на кого училась-то, на хирурга?
— На… На педиатра, — шмыгнула носом девушка. — На детского… Врача.
— Ну, тем более. — Медведев легко, словно боялся сломать, встряхнул девушку. — Если что-то нужно будет — приходи ко мне, или к политруку, или к командиру. Ты у нас одна, все достанем — мыло, зеркало, воду горячую, бельишко, извиняюсь, конечно. Если кто-то полезет — дай только знать, отделаю так, что… А то вон Коле скажи, он вообще шлепнет без разговоров — мужчина решительный.
Пашина подняла мокрое лицо и посмотрела на старшину, затем на собравшихся бойцов. Слабо улыбнувшись, она вытерла глаза рукой, бинты на пальцах потемнели от слез.
— Успокоилась? — спросил Медведев.
Санинструктор слабо кивнула и принялась собирать сумку. Между бойцами протиснулся Чуприн и протянул девушке шинель:
— Почистил вот, — просто сказал он. — Правда, сырая она. А сушить — долго.
— Спасибо. — Пашина сняла шинель Полесковского и надела свою. — Спасибо… Спасибо, ребята. Я к себе пойду.
Она подхватила сумку и зашагала в сторону санпункта, мужчины молча смотрели ей вслед.
— Ладно, — сказал наконец Медведев. — Зинченко — на часах, остальные — спать. Пока можно.
Бойцы молча пошли по окопам, а Трифонов прихватил за рукав Чуприна:
— Что? — испуганно вскинулся юноша.
— Сядь, — приказал Николай и достал блокнот, — надо мне кое-что у тебя выяснить.
— Зачем? — чуть не заскулил бывший ездовой.
Зинченко, чей пост был в ячейке ближе всего к гребню высотки, вылез из своей ямки и подошел поближе. Сержант не знал, зачем политруку понадобился его «телок», но командир отделения уже считал Чуприна своим и готов был бороться за него, как совсем недавно, на «гражданке», боролся за рабочего, которому из-за систематических опозданий грозил суд.
— Да не трусь ты, — улыбнулся Трифонов. — Такой вояка, в тыл, вон, не пошел, а тут боишься.
— А свое начальство всегда страшнее, — совершенно серьезно ответил Чуприн.
— Да чего ты…
Николай почувствовал какую-то неловкость, этот «Иванушка-дурачок» почему-то действительно боялся его, политрука РККА, и Трифонов поспешил успокоить бойца:
— Да мне только фамилию и часть записать, — объяснил он. — Ты же там, наверное, без вести пропавшим числишься.
