Некоторое время я вела самолет по прямой, и Касаткин остался доволен.
Потом он отобрал у меня управление и, набрав высоту побольше, стал показывать фигуры высшего пилотажа. Решив продемонстрировать все, что можно было выполнить на самолете У-2, Касаткин, бывший истребитель, легко и красиво вертел самолет как ему хотелось. Одна фигура сменяла другую: глубокие виражи, штопор, спираль, боевые развороты, мертвая петля…
Сначала мне было интересно. У меня дух захватывало, я чувствовала, как теряю ощущение веса, а вслед за этим меня вдруг прижимало к сиденью невидимой силой. Мне нравилось смотреть на плавную чуть выпуклую линию горизонта, видеть зеленоватое крыло самолета, плывущее в синем небе. Но вскоре все это пропало: я почувствовала в желудке тяжелый ком, который медленно перекатывался, подбираясь к горлу. Побледнев, я вцепилась в борта кабины… Теперь я уже не смотрела по сторонам, приковав неподвижный взгляд к затылку Касаткина и желая только одного: поскорее очутиться на земле…
— Что, довольно? — спросил Касаткин, увидев мое лицо.
Кивнув, я выдавила жалкую улыбку, и он стал заходить на посадку.
Я вылезла из кабины и спрыгнула с крыла на землю, еле удержавшись на ногах. Касаткин, не обращая на меня внимания, крикнул:
— Тимохин, садитесь!
Бросившийся было ко мне Тимоха, на ходу застегивая шлем, скороговоркой спросил:
— Тебя укачало? Ну ничего — держись! Я скоро…
Он улетел, а я, пошатываясь, отошла в сторонку и села на траву, подставив лицо прохладному ветру.
— Водички попьешь? — услышала я голос за спиной.
Это был Леша Громов из нашей группы. Он протягивал мне железную кружку с водой.
Я отрицательно качнула головой — ком, застрявший где-то у самого горла, все еще мешал мне, и сейчас я не могла бы выпить ни глотка. Я сидела с несчастным видом, и говорить мне было трудно.
Леша присел на корточки.
— Ну, тогда дыши поглубже. Давай вместе… Вдо-ох!..
Он говорил со мной ласково, как с ребенком, и я послушно выполняла его инструкции. Стало легче.
— Ну вот и прошло.
Леша улыбнулся, и я вместе с ним. Не хотелось, чтобы он уходил, и я вдруг заговорила каким-то неестественно радостным голосом:
— Завертел он меня совсем! А я ни слова не могу сказать…
— Ничего. Скоро сама так сможешь.
— Да? — с сомнением сказала я.
И вдруг испугалась: что, если со мной всегда будет так, как сегодня?..
Но Леша будто читал мои мысли:
— Пройдет. Это потому, что ты еще не привыкла.
Глаза у него были такие темные и глубокие, что казались бархатными. Большой, по-мужски очерченный рот. Пряди черных вьющихся волос падали на крутой лоб. Увидев его в аэроклубе впервые, я потом всегда искала глазами его высокую фигуру. Сильный, широкоплечий, со спокойными движениями, он казался мне каким-то прочным и надежным. Друзья, которые ходили с ним, были, видно, искренне к нему привязаны. Несколько раз за ним заходила девушка с пышными светло-каштановыми волосами, красивым подвижным лицом и тонкой фигуркой. Девушка, которую звали Вера, много смеялась и после занятий уводила Лешу с собой. Я заметила, что обращался он с ней так же просто, как со своими друзьями.
Леша сел возле меня. К нам подошли другие ребята. Мы отыскали в небе самолет, в котором улетел Тимоха, — он все еще виражил над озером, в специально отведенной для пилотажа «зоне».
— Вот крутится! — восхищенно воскликнул Мотя Шехтер, наблюдая за самолетом. — Тимоха выдержит! А вот я могу вроде тебя… Гм!
Он взглянул на меня и, широко улыбнувшись, засмеялся. И сразу на его круглом лице засмеялось все: большие доверчивые глаза, полные губы, щеки с глубокими ямочками и широкий нос, который раздвинулся еще шире.
— Что ты, Матвей! Ты же мужчина! — сказал Леша. — Тебе не подобает.
— Если мама узнает о полетах, больше не пустит, — шутливо произнес Мотя и опять добродушно засмеялся.
Глядя на веселого Мотю, все заулыбались, и только Лека-Длинный фыркнул.
— Ма-ма! — произнес он и, отвернувшись, презрительно сплюнул. Но, увидев, что на посадку заходит Касаткин, громко крикнул: — Тимоха садится!
Самолет сел, и Тимоха, счастливый и возбужденный, вылез. Сорвав шлем, пригладил свой ежик и направился к нам.
— Шехтер! — позвал Мотю Касаткин.
Мотя вскочил как ужаленный и, снова засмеявшись, сказал:
— Я думал, он меня последним… Ну, прощайте!.. Гм!
— Держись, Мотя! Ни пуха!.. — пожелал ему Леша.
Тимоха опустился рядом со мной и подозрительно покосился на Лешу.
— На самолете мне больше нравится, чем на планере, — мотор! Набирай высоту сколько хочешь! А тебе, Птичка?
Спохватившись, он спросил, не дожидаясь ответа:
— Ну как, тебе лучше?
Спустя некоторое время Касаткин сел, и улыбающийся Мотя вылез из самолета.
— Выдержал! — крикнул он нам. — Обязательно расскажу маме!..
После ознакомительного начались ежедневные полеты с инструктором по кругу над аэродромом, или так называемые полеты «по коробочке», потому что в действительности никакого круга не было, а летали мы по прямоугольнику с четырьмя разворотами на девяносто градусов. Мы учились не только водить самолет и чувствовать себя свободно в воздухе, но главным образом отрабатывали посадку, так как, в сущности, как бы ты хорошо ни летал, а основное — это сесть на землю…
Научившись летать по кругу и садиться, мы стали овладевать фигурами высшего пилотажа. Для этого Касаткин возил каждого «в зону» и там, забравшись повыше, заставлял повторять за ним виражи, мелкие и глубокие, штопор, боевые развороты и прочее. Теперь, когда я уже хорошо знала, как выполняется каждая фигура и как в это время ведет себя самолет, со мной больше не случалось того, что произошло в первом полете.
Летала я неплохо, и Касаткин выпустил меня в самостоятельный полет в числе первых в аэроклубе. О том, что собирается разрешить мне летать самостоятельно, он ничего не сказал.
Накануне того дня, когда я впервые поднялась в воздух одна, без инструктора, Касаткин с особенным упорством и остервенением придирался ко мне.
— Ну что это за коробочка! — кричал он по переговорному аппарату. — Ничего похожего! Какая-то египетская пирамида! Учишь-учишь — все в трубу! Почему газ не убираешь? К четвертому развороту подходим, а ты спишь!.. Доверни влево — ветер сильный! Царица египетская, проснись! Весь полет спит…
Наслушавшись его замечаний, я чувствовала себя бездарнейшим человеком, которого к самолету и подпускать нельзя. Я уже решила, что летаю хуже всех и вообще меня следует отчислить…
— Что-то ты, маленькая, загрустила, — сказал Леша, видя, что я помрачнела. — В чем дело?
Последнее время Леша не отходил от меня, несмотря на то что Тимоха злился. Леша мне нравился, и я почти не обращала внимания на Тимоху.
— Да неважно у меня получается… Касаткин все ругает, — пожаловалась я.
— Плюнь, он всех ругает. Еще как — уши вянут! Надеюсь, тебе он не говорит того, что нам, а?
— Н-нет… Ничего такого. Просто ему не нравится, как я летаю. Все у меня плохо…
— А я слышал, он поспорил с командиром отряда, что выпустит тебя в первой пятерке.
Я не поверила Леше, подумав, что он просто хочет успокоить меня.
На следующий день, когда наш самолет вырулил на старт, Касаткин бросил мне небрежно:
